И дышат почва и судьба

...Не могу избавиться от ощущения, что это сказано о Шукшине, художнике, в котором так ярко и трагически сплелись, соединились личность, судьба, искусство. И, может быть, триединство писателя, режиссера, актера, замеченное уже давно, есть следствие выражения именно этого внутреннего, глубинного единства, исполненного им на деле. Наверное, здесь можно выстроить целую пирамиду теоретических рассуждений. Но никуда не уйти от такой простой на первый взгляд мысли: только значительность личности художника сообщает значительность его творениям. Никакой изысканной литературной техникой, изощренной формой не прикрыть ограниченности умственной и нравственной. Высокие слова имеют цену тогда, когда обеспечиваются чувством и судьбой.

В середине 40-х годов прошлого века В. Белинский высказал такое суждение: «...Наше время преклонит колени только перед художником, которого жизнь есть лучший комментарий на его творения, а творения — лучшее оправдание его жизни».

Несомненно, эта мысль еще долго будет сохранять свой духовный потенциал. А в нынешних спорах о Василии Шукшине, его месте и значении в современном искусстве слова эти во многом объясняют тот общественный резонанс, который вызвала безвременная смерть и который превратился в глубокий и устойчивый интерес ко всему, что сделано Шукшиным.

Широкое признание, которое получили лучшие его книги и фильмы, интерес к личности и судьбе Шукшина и обусловлены в первую очередь редким единством жизни и творческой практики, тесной, кровной связью личной судьбы писателя и судеб его героев. В его искусстве так причудливо переплелась жизнь самого художника и созданий его фантазии, что и не разобрать, кто там взывает к человечности — писатель Шукшин или персонаж Ванька Тепляшин. И дело тут не только в фактических совпадениях рассказов «Ванька Тепляшин» и «Кляуза». Когда материал взят из самой жизни, такие совпадения не редкость. Дело в том, что за эпизодом из жизни героя и почти до мелочей совпадающим эпизодом из биографии самого Шукшина стоит одна личность, для которой Правда жизни — главный критерий искусства.

И не об этом ли говорит сам Шукшин: «Отдельно артиста от человека нет, это всегда вместе: насколько глубок, интересен человек, настолько он интересный артист. Вообще, видно, с художниками так и бывает».

Да, с настоящими художниками именно так и бывает. И мы можем найти не одно тому подтверждение у самых разных писателей. Александр Яшин, человек и писатель, художественная позиция которого имеет много точек пересечения с позицией Шукшина, говорил: «Поэт — прежде всего личность... Поэтому в своем творчестве очень важно быть самим собой, не изменять лицу своего дарования».

Что бы ни делал Шукшин — писал рассказ, играл в фильме или снимал фильм, — он всегда оставался самим собой.

«Казалось бы, этот человек должен был обладать самым высоким мастерством перевоплощения из одной своей ипостаси в другую, но так только казалось, в действительности же он обладал неповторимым умением всегда оставаться самим собой. Умением и внутренней необходимостью этой неизменности», — писал С. Залыгин.

Посмотрев «Калину красную», Г.А. Товстоногов, первый режиссер, поставивший Шукшина в театре (сатирическая повесть «Энергичные люди»), сказал: «Это особая игра — уже и не игра».

...И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

Самобытность личности Шукшина такова, что он не только «играл без грима и писал без грима» (С. Залыгин), но и вторгался в чужие художественные миры, казалось, не меняя, не подчиняя им собственный. «...Самое мощное в картине явление — Василий Шукшин, — писал о кинофильме «У озера» А. Арбузов. — Совсем не актер, а Человек. Предельно достоверный... единственно тут возможный».

И это впечатление общее: С. Герасимов говорил, что Шукшин «много вкладывал от себя в каждую роль»; С. Бондарчук как бы подтверждал: «Раскрывая перед камерой шолоховского Лопахина, он внес в него так много личного...» И еще: «Шолоховские диалоги легко ложатся в разговорную речь. Это я заметил еще в период работы над сценарием «Они сражались за Родину». Шукшин же с самого начала принялся в них что-то менять применительно к себе, к своей индивидуальности. Переставляя во фразе какое-нибудь слово, он делал ее как бы своей собственной. Это пошло на пользу фильму, как и непосредственность поведения Шукшина перед камерой».

Своеобразие творчества Шукшина, поразительное единство его художественного мира (об этом речь впереди) и основаны прежде всего на неповторимой, цельной личности самого художника.

Василий Шукшин долго и мучительно искал себя, шел к пониманию себя самого, вырабатывал свое отношение к миру. Но в литературу он пришел уже зрелым, сформировавшимся человеком; как заметил критик Л. Аннинский, было «ощущение такое, словно он, явившись, сразу же выложил из мешка все свое богатство, и более уже не прибавлял».

Такое ощущение действительно есть. Но, будучи личностью цельной, верной своим принципиальным жизненным и творческим убеждениям, Шукшин был личностью развивающейся, претерпевшей значительную духовную эволюцию. «Выложив из мешка все свое богатство», он каждый раз, на новой ступени своего развития возвращался к нему, глубже и под иным углом всматриваясь в него.

Василий Шукшин — художник, обладавший огромным и неповторимым запасом знаний — знаний о жизни.

Все начинается с детства. Детские воспоминания — это «золотой запас впечатлений»:

Я счастлив тем, что я оттуда,
Из той зимы, из той избы,
И счастлив тем, что я не чудо
Особой избранной судьбы.
Мы все — почти что поголовно
Оттуда люди, от земли
И дальше деда родословной
Не знаем: предки не вели.

      (А. Твардовский)

Детство Шукшина было нелегким, хотя и во многом похожим на детство любого крестьянского мальчишки того времени. Отца он почти не помнил. Мать очень рано осталась с двумя детьми — Васей и Наташей. Перед самой войной она второй раз вышла замуж за человека, как позже вспоминает писатель, редкого сердца — доброго, любящего... Но скоро началась война. Отчима взяли на фронт, и в 1942 году он погиб.

Первый рассказ «Далекие зимние вечера» из первой книги В. Шукшина — о детстве. Прозрачно проступающая автобиографичность только усиливает интерес к нему. Нужно, будучи взрослым, оставаться немного ребенком, чтобы без навязчивого умиления своей чистотой и непосредственностью, как бы изнутри, оттуда, из страны детства, показать ясный душевный мир двенадцатилетнего мальчишки. Детство останется детством, на какое бы трудное время оно ни приходилось. И хотя первая же фраза четко обозначает время действия рассказа (зима 1942 года), это повествование не о тяготах военного детства, не о тяжелой изнурительной работе наравне со взрослыми, не о постоянной боли и тревоге за близких на фронте. Все это в рассказе есть, но благодарная память писателя выбрала из череды военных дней не совсем обычный «далекий зимний вечер», когда в доме был «маленький праздник»: варились пельмени и шилась новая рубаха Ваньке Колокольникову. Может, именно потому так и запомнился этот вечер, что подобных было очень немного. Обиженный «несправедливостью», Ванька может дракой закончить игру в бабки, прогулять школьные занятия, но, возвратившись домой, становится главным помощником мамы, «мужчиной» в доме. Дома совсем одна дожидается его возвращения из школы младшая сестренка Таля, которой нет и половины Ванькиных лет. Очень серьезная и строгая девочка так выговаривает непутевому Ваньке за «прогул»: «Вот не выучишься — будешь всю жизнь лоботрясом. Пожалеешь потом. Локоть-то близко будет, да не укусишь».

И неожиданная взрослость этих укоризн великолепно подчеркивает приметы деревенского детства, где пяти-шестилетняя девочка не только играет во взрослую женщину, но всерьез, неприметно усвоила мысль, что непутевого мужика должна постоянно воспитывать женщина, главная опора и хранительница семьи в военную пору. Правда, Таля (так, кстати, звали в семье младшую сестру В. Шукшина) довольно быстро переходит от своего «взрослого» тона к завистливым расспросам о школьных занятиях брата. Но что может рассказать Ванька, который, судя по всему, в школе сегодня не был? Вот и бормочет он что-то завлекательно-невразумительное про «жаркие страны».

А когда с работы возвращается мать, в семье начинается настоящий праздник: мать принесла кусок мяса, будут пельмени.

Вот только нет в доме ни полена дров, и Ванька с матерью идут за дровами. Как брели они, увязая в снегу, как тащили, выбиваясь из сил, срубленные березы, можно бы и не пересказывать, если бы не деталь, которая стоит иных многостраничных описаний и иллюстраций того чувства, что связывало фронт и тыл. Замерзшие, голодные и усталые, Ванька с матерью неминуемо вспоминают воюющего отца: «Отцу нашему тоже трудно там, — задумчиво говорит мать. — Небось в снегу сидят, сердешные... Хоть бы уж зимой-то не воевали». В том, как в трудную минуту вспоминает русская самоотверженная мать, что близкому человеку приходится, может быть, еще труднее, и в наивном пожелании ее, чтобы хоть зимой-то прекращалась война, видны щедрые запасы доброты и любви, которых хватит и на детей и на постоянную тревогу о муже, на все военные трудовые дни и ночи.

Напоминание об отце действует и на Ваньку, который начинает авторитетно рассуждать о положении дел на фронте: «Теперь уж не остановются, — поясняет Ванька. — Раз начали — не остановются, пока фрицев не разобьют».

Ванька скорее всего повторяет слышанные среди взрослых мужиков слова, но как-то не тянет читателя снисходительно улыбнуться заверениям маминого помощника. Сморенный усталостью, Ванька дремлет. Ему не до ужина, каким бы сказочно роскошным он ни был.

«Огонь весело гудит в печке; пятна света, точно маленькие желтые котята, играют на полу. Ванька блаженно молчит. Наташка пристроилась у него на коленях и тоже молчит. По избе голубыми волнами разливается ласковое тепло. Наташку клонит ко сну. Ваньку тоже. А в чугунке еще только-только начинает «ходить» вода. Мать кроит на столе материю, время от времени окликает ребятишек и рассказывает:

— Вот придет Новый год, срубим мы себе елочку, хорошенькую... Таля, слышишь? Не спите, милые мои. Вот срубим мы эту елочку, разукрасим ее всякими шишками да игрушками, всякими зайчиками — до того она у нас будет красивая!..».

Характер героя рассказа Ваньки Колокольникова, мальчишки военных лет, развитый потом в цикле «Из детских лет Ивана Попова», принадлежит к несомненным удачам первого сборника. Суровое время наложило отпечаток на личности маленьких мужчин, не успевших доиграть свое и прямо от игры переходивших к недетским заботам и трудам.

Тринадцатилетний мальчишка выпросил себе работу: ему разрешили подвозить воду для полива табачной плантации («Бык»), Воду возил на быке. С быком не ладил: «Несколько раз. он меня переворачивал с бочкой. Идет, идет по дороге, потом ему почему-то захочется свернуть в сторону. Свернул — бочка набок. Я бил его чем попало. Бил и плакал от злости. Другие ребята по полтора трудодня в день зашибали, я едва трудодень выколачивал с таким быком. Я бил его, а он спокойно стоял и смотрел на меня большими глупыми глазами. Мы ненавидели друг друга».

Так они и воевали: то мальчишка лупил быка, то бык «подсаживал» под зад мальчишку-обидчика. Война шла на равных. Как ни злился мальчишка, он, конечно же, не мог причинить быку сильной боли. Все кончилось быстро и печально, когда в эту войну вмешались взрослые. Разозленный бригадир с железным курком от телеги побежал к быку. «Через пять минут, видим, летит наш бригадир сломя голову, за ним бык. Бежит бригадир и орет:

— Стреляйте в него! Стреляйте, чо вы стоите?! Спорет ведь он меня!..

Забыл с перепугу, что ружья ни у кого нет, — у нас их позабирали, как началась война».

Быку припомнили его выходки, когда в бригаде был странным образом сохранившийся в дни войны праздник по случаю завершения работ на табачной плантации. Мальчишка видел приготовления — ножи, кувалду, стираную холстину. Он убежал, чтоб не слушать предсмертного мычания своего «врага», и все-таки он его услышал. А потом, когда начался пир в бригаде, он не мог есть мяса. Дорого стоит такая подробность! И самому мальчишке «обидно было», что не смог как следует наесться, — кто же не знает, каким праздником было мясо в войну!

Эта подробность неожиданно ярко освещает душевный мир подростка. И не нужно уже рассказывать о чистоте и непосредственности отрочества, не нужно восхищаться и умиляться.

Мальчишка не смог есть мясо быка, на котором работал. А в простоте деревенского быта никто не заботится, чтобы дети не видели жестоких сцен, когда забивают скотину. С самых ранних лет дети хорошо знают, что милые, глупые телята, ягнята, поросята непременно превратятся в мясо и шкуры. Но та же деревня вырастит однажды человека, который скажет:

И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.

Разумеется, он не призывал к поголовному вегетарианству, но совестливого человека эти слова будут долго «царапать» — пока мы не найдем (если вообще найдем) достойную человека форму сосуществования с природой.

Можно поручиться, что Василий Шукшин не читал этих стихов Есенина в 1942 году. Речь тут идет вовсе не об известном облагораживающем влиянии настоящей поэзии, а о том, что ценности, с которыми вышли в большой мир два деревенских паренька, два ярчайших проявления органичного народного таланта, во многом соприкасаются.

Очень скоро пришло время, когда все трудности работы на табачной плантации и «недоразумения» с быком показались детской игрой. Пришла главная крестьянская работа, страда — жатва. И хотя ребятам поручалось в жатву, понятно, посильное, но и выполнение «детской», так сказать, работы требовало напряжения совсем не детского. Гусевой на жатке — ну что тут трудного, особенно для того, кто никогда не видел жатки. Ведь объясняет же писатель: «Гусевым — это вот что: в жнейку впрягалась тройка, пара коней по бокам дышла.., а один, на длинной постромке, впереди, и на нем-то в седле сидел обычно парнишка моих лет, направляя пару тягловых — и, стало быть, машину — точно по срезу жнивья».

С рассвета до обеда, под наплывающим солнечным жаром, под лязг и стрекот машины — работа. Когда ребята начинают засыпать на ходу, рискуя попасть под жнейку, они останавливают коней «на пять минут». Проснулся мальчишка от крика. Председатель колхоза «застукал» ребят. Он бегал по стерне за старшим. У этого добрейшего человека (как поняли это ребята гораздо позже) для подростков нашлось подходящие слово — «контры». Он ведь даже и не от себя лично крестит ребят, уснувших в поле, он и вправду добрый человек. Но вот, завидев дрожки уполномоченного, председатель (он откровенно боится уполномоченного) стучит кулаком по столу и кричит: «Давно уж я замечаю среди вас контрреволюционные элементы!»

...Голод, холод и увлечение книгами пришли одновременно.

Огромной неповторимой радостью вошли в мир подростка в долгие зимние вечера книги.

Много замечательных свидетельств того, как знакомство с миром книги — с ошеломляющим новым миром — преображает детские души, оставлено в русской литературе, и рассказ Шукшина «Гоголь и Райка» — одно из таких свидетельств: «Ах, какие это были праздники! (Я тут частенько восклицаю: счастье, радость! праздники!.. Но это — правда, так было. Может оттого, что — детство. А еще, я теперь догадываюсь, что в трудную, горькую пору нашей жизни радость — пусть малая, редкая — переживается острее, чище). Это были праздники, которые я берегу — они сами сберегаются — всю жизнь потом. Лучшего пока не было».

Такая встреча-потрясение, случившаяся в детстве, обычно на всю жизнь определяет интересы человека. Ценные свидетельства этого оставили многие писатели, но никто, кажется, не сказал так просто и сильно: «Лучшего пока не было».

Неповторимый мир Шукшина, нравственные ценности его в значительной мере обусловлены военным деревенским детством: «Пусть это не покажется странным, но в жизни моей очень многое определила война. Почему война? Ведь я не воевал. Да, я не воевал. Но в те годы я уже был в таком возрасте, чтобы сознательно многое понять и многое на всю жизнь запомнить». И когда погружаешься в мир художника, нельзя забывать об этих обстоятельствах, тем более, что большинство героев писателя — люди того поколения, чьи детские воспоминания связаны с военным временем.

А еще они связаны с обликом матери. Ведь не было же в нашей истории другого поколения, в жизни которого, в самом существовании его приобрела бы такое всеобъемлющее значение Мать.

Здесь самое время сказать, что в духовном развитии писателя огромное значение сыграла его мать, Мария Сергеевна. Тяга к матери, желание поделиться и посоветоваться остались у Шукшина на всю жизнь. Каким теплым сыновним чувством благодарности пронизаны его письма: «...Сплю и вижу, мама, как мы с тобой вместе живем», «Мамочка, как твое здоровье, родная? Милая, душа томит об вас!..»

Василий Шукшин всегда помнил и понимал, что сделала для него мать в главном — в стремлении, чтобы сын стал настоящим человеком. Многому он научился у нее, но высшим наследием были человечность, душевная щедрость и естественность. И уже много позже, когда Шукшин стал известным, он старался всячески помогать матери и сестре, хоть как-то вернуть отданное ему тепло. Вот одно из последних писем Шукшина матери:

«Здравствуй, родная моя!

Сам измучился и вас измучил своими обещаниями приехать. Все никак не могу вырваться. А сейчас вот лег в больницу — это по поводу своей язвы. Полежу немного. А то впереди огромная работа (три фильма о Степане Разине) — года на четыре запрягусь, тогда некогда будет полежать. А так у меня со здоровьем ничего, бог несет. Пролежу я, наверное, до 10 апреля, потом поеду в Западную Германию на десять дней — значит, до 20 апреля. А там к концу апреля обязательно приеду. Сам соскучился, сил нет.

Мама, одна просьба: пока меня нет, не придумывайте ничего с домом, т. е. не продавайте (твой, я имею в виду). Приеду, мы подумаем, как быть. У меня в мыслях-то — в дальнейшем — больше дома жить, а дом мне этот нравится. Вот после этой большой картины подумываю с кино связываться пореже, совсем редко, а лучше писать и жить дома. Не совсем, но подолгу, по году так... Это, если все будет хорошо. Тянуть эти три воза уже как-то не под силу становится. И вот мечтаю жить и работать с удовольствием на своей родине. Здесь все идет своим чередом, ребятишки растут, квартиру, наверное, дадут хорошую. Сплю и вижу, как мы с тобой вместе живем. Так что пока повремени с домом. Я понимаю, что трудно, родная моя, но вот приеду — придумаем, как облегчить положение.

Мне обидно, что ты деньгами мало пользуешься в свое облегчение. Я их зарабатываю, а радости они, вроде, никому не приносят...» («Алтай», 1975, № 3, с. 83).

И, может быть, материнское сердце и чувство родины — те два животворящие источника, которые питали, поддерживали Шукшина всю жизнь.

Более того, Василий Шукшин с интересом и удовольствием слушал «случаи», «истории», которые сказывала ему мать. Некоторые из них составили впоследствии основу рассказов. А один из циклов, точный, документальный, так и называется: «Сны матери». Не случайно признание писателя: «Я у нее учился писать рассказы».

И в творчестве Шукшина мы не найдем образа более человечного и доброго, чем мать.

«Он вспомнил, как мать разговаривает с предметами — с дорогой, с дождиком, с печкой... Когда они откуда-нибудь идут с Витькой уставшие, она просит: «Матушка-дороженька, помоги нашим ноженькам — приведи нас скорей домой»; или если печка долго не разгорается, она выговаривает ей: «Ну, милая... Ты уж сегодня совсем что-то... Барыня какая» («Племянник главбуха»).

Или: «Предстояло прощание с печкой. Всякий раз, когда Иван куда-нибудь уезжал далеко, мать заставляла его трижды поцеловать печь и сказать: «Матушка-печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнюю». Причем всякий раз она напоминала, как надо сказать, хоть Иван давно уж «запомнил слова» («В профиль и анфас»).

И еще много матерей найдем мы в других рассказах Василия Шукшина. Будет обивать пороги разных ведомств мать, спасающая преступного сына («Материнское сердце»). На городском кладбище, над могилой сына, без слез, без желания разжалобить, расскажет мать случайно оказавшемуся рядом человеку о своих горестях («На кладбище»). Будет со слезами собирать в дорогу непутевого сына и терпеливо, почти без надежды, ждать его домой («В профиль и анфас»). И будет встречать сына, приехавшего из города в отпуск, самодовольного, «преуспевающего», глухого ко всему («Игнаха приехал»). Их много, и все-таки она одна — МАТЬ.

Писатель, который умел, экономно расходуя средства выразительности, создавать несколькими штрихами, деталями образы емкие, индивидуальные, кажется, совсем не заботился о том, чтобы придать Матери какие-то индивидуальные черты. Перед нами символ любви, добра, жалости...

От толстовского «Детства», от некрасовского «Рыцаря на час» русская литература ведет счет этой вечной темы, вечного чувства вины взрослого сына перед памятью о матери. Но и в том новом, что принес в старую тему Шукшин, сказалась небывалая эпоха. Время потребовало, чтобы русская мать, кроме своих постоянных нелегких обязанностей, приняла на себя долю мужских тягот, чтобы одна, без воюющего или убитого на войне отца, растила и воспитывала детей, когда и просто прокормить их было нечеловечески трудно.

Вскоре после войны русский поэт начинал свое стихотворение о женщине тяжким вздохом:

Да разве об этом расскажешь,
В какие ты годы жила...

Перед этой женщиной наша литература в долгу, хотя в последние годы и начала платить обнадеживающими художественными ценностями. В этом смысле «Сны матери», «Калина красная», «Материнское сердце», «На кладбище» и другие рассказы Шукшина стоят в одном ряду с «Последним поклоном» В. Астафьева, «Последним сроком» В. Распутина, «Материнским полем» Ч. Айтматова, рассказами Е. Носова и других писателей.

«Редкого терпения люди! — писал Шукшин. — Я не склонен ни к преувеличениям, ни к преуменьшениям национальных достоинств русского человека, но то, что я видел, что привык видеть с малых лет, заставляет сказать: столько, сколько может вынести русская женщина, сколько она вынесла, вряд ли кто сможет больше, и не приведи судьба никому на земле вынести. Не надо.

Они не сознают того. Да и сам я начал понимать это много лет спустя. И вот захотелось рассказать о них... И о них и о других людях моей деревни».

Вглядываясь в прошлое, Шукшин обнаруживает истоки собственной позиции, ту «сумму унаследованных представлений о жизни»: «О чести, о достоинстве и прочих мерилах нравственного роста человека», о таком «развитом чувстве правды и справедливости», с которым только и могут «люди жить значительно».

После войны будущий художник еще пареньком ушел из родного села. Многое пришлось испытать и увидеть ему, много исколесить дорог: учился в Бийске в автомобильном техникуме, но его пришлось оставить из-за «непонимания поведения поршней в цилиндрах», работал слесарем на заводе во Владимире, строил литейный завод в Калуге, был разнорабочим, учеником маляра, грузчиком, служил во флоте, был учителем русского языка и литературы, директором школы... Намотавшись по жизни, он очутился в Москве.

Как рассказывал сам Шукшин, поначалу он решил рискнуть поступить в литературный институт. Но какой-то умудренный опытом студент сказал, что надо иметь опубликованный или по крайней мере отпечатанный на машинке рассказ. Такового у Шукшина не оказалось. Тогда тот же студент посоветовал ему подать документы во ВГИК.

«Я приехал в Москву в солдатском, сермяк сермяком. Вышел к столу. Ромм о чем-то пошептался с Охлопковым, и тот говорит: «Ну, земляк, расскажи-ка, пожалуйста, как ведут себя сибиряки в сильный мороз». Я напрягся, представил себе холод и ежиться начал, уши трепать, ногами постукивать. А Охлопков говорит: «А еще?» Больше я, сколько ни старался, ничего не придумал. Тогда он мне намекнул про нос: когда морозило, ноздри слипаются, ну и трешь нос-то рукавичкой. «Да — говорит Охлопков, — это ты забыл». Потом помолчал и серьезно так спрашивает: «Слышь, земляк, где сейчас Виссарион Григорьевич Белинский работает? В Москве или Ленинграде?» Я оторопел: «Критик-то который?..» — «Ну да, критик-то». — «Дак он вроде помер уже...» А Охлопков подождал и совсем серьезно: «Что ты говоришь?» Смех вокруг, а мне-то каково...»

Шукшина приняли.

Но потом в кулуарах рассказывали, что приемная комиссия долго решала — принимать или не принимать в институт двух абитуриентов. Первый — Василий Шукшин — знал слишком мало, второй — Андрей Тарковский — знал слишком много.

А если всерьез? Неужели можно подумать, что человек, закончивший десять классов, работавший учителем, не знал о Белинском? Конечно, нет. Тогда перед нами нечто другое. Это, по мнению Л. Аннинского, «мгновенная актерская импровизация, в ходе которой партнеры провоцируют друг друга». Но и это, пожалуй, не все. Смысл происшедшего в своем последнем интервью раскрывает сам Шукшин: «...В институт я пришел ведь глубоко сельским человеком, далеким от искусства. Мне казалось, всем это было видно. Я слишком поздно пришел в институт — в 25 лет, — и начитанность моя была относительная, и знания мои были относительные. Мне было трудно учиться. Чрезвычайно. Знаний я набирался отрывисто и как-то с пропусками. Кроме того, я должен был узнавать то, что знают все и что я пропустил в жизни. И вот до поры до времени я стал таить, что ли, набранную силу. И, как ни странно, каким-то искривленным и неожиданным образом я подогревал в людях уверенность, что — правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни момент, когда... Ну, окажусь более состоятельным, а они со своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными. Все время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного».

Все не повыведется мода,
идущая издалека,
простого парня из народа
рядить в одежду простака.

Мол, не хватает опояски
да некомплектного словца.
А он — простак в начале сказки.
Прочтите сказку до конца!

      (В. Башунов)

Может быть, многие и не увидели этого «тайного бойца», не заметили, как быстро Шукшин поднялся до высот подлинной культуры, «умножил таинственную связь культуры с таинством самой жизни».

Со времен Ломоносова русская деревня посылала в город многих смекалистых, умных и деятельных, очень серьезно относящихся к жизни и искусству детей своих («Это многих славный путь»). Они прославили землю русскую, овладели высотами мировой науки и культуры, но навсегда оставались верными своему деревенскому первородству, своей «малой родине».

Нет, не случайно Василий Макарович Шукшин пронес через всю свою жизнь некрасовского «Школьника».

. . . . . . . . . . . . . . . . .
Скоро сам узнаешь в школе,
Как архангельский мужик
По своей и божьей воле
Стал разумен и велик.
Не без добрых душ на свете —
Кто-нибудь свезет в Москву,
Будешь в университете —
Сон свершится наяву!
Там уж поприще широко:
Знай работай да не трусь...
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь!
Не бездарна та природа,
Не погиб еще тот край,
Что выводит из народа
Столько славных то и знай, —
Столько добрых, благородных.
Посреди тупых, холодных
И напыщенных собой!

...Культурный мир всегда будет испытывать нужду в человеке «в кирзовых сапогах», в человеке, возвращающем словам и поступкам первоначальный смысл. Этот человек как-то ухитряется не принять «правила игры», установленные до него. Внимательно слушает, охотно соглашается с тем, что он «сермяга», «спинжак», не прочь поучиться уму-разуму, но в глубине души носит усмешку «нерасшифрованного» бойца.

Он несет в себе цельное и чистое деревенское мироощущение и святую наивную уверенность, что ценности его мира являются основанием мира человеческого вообще.

Вся суть в одном единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете —
Живых и мертвых, — знаю только я.

      (А. Твардовский)

Но на него, пытающегося сказать свое слово в искусстве, всегда будет «давить» груз культуры, выработанной человечеством. Не замечать того, что сделано до тебя, невозможно. А чтобы твердо верить в ценности именно твоего взгляда на мир, твоего личного опыта, твоих прозрений, чтобы сохранить свою непохожесть, самобытность, нужно все-таки быть исключительным явлением.

Василий Шукшин с самого начала своего творческого пути и всю жизнь мучительно размышлял над вопросом «На каком основании вообще человек садится писать?» и пытался ответить на него: «Самая потребность взяться за перо лежит, думается, в душе растревоженной. Трудно найти другую побудительную причину, чем ту, что заставляет человека, знающего что-то, поделиться своими знаниями с другими людьми».

Сохранив на всю жизнь в душе ощущение своей малой родины, нравственные ценности, вынесенные им из мира детства, Шукшин стал не певцом Алтая только, а художником, которого признала и полюбила вся страна.