О. Шукшина. «Мой отец шел в своей жизни как на Голгофу»

«Московский комсомолец». — Ноябрь 2009.

В сегодняшнем номере «МК» — эксклюзивное интервью младшей дочери Василия Макаровича. Ольга вспоминает об отце и рассказывает, какую мистическую роль сыграл в ее жизни Василий Шукшин.

Эх, а ведь мог бы еще жить... Сколько тогда бы сделал всего, написал, снял. Впрочем, неизвестно еще, как бы Шукшин воспринял это новое свободное время, вписался бы в него, да и захотел бы подлаживаться? Сегодня в интервью «МК» о своем отце впервые вспоминает его младшая дочь Ольга. Она живет им, дышит, мучается, и все, что случилось с ней в жизни драматического, неповторимого, связано именно и только с ним, с Василием Макаровичем.

— Ольга, какие у вас остались первые воспоминания об отце?

— Прежде всего экранные. И восприятие у меня было идеалистическое: такой он прекрасный, сильный, гениальный. Но все опять же из-за телевизора. А в жизни его мало помню, ведь когда папа умер, мне было всего 6 лет. Но потом я выросла, стала запоем читать его рассказы и, кажется, начала понимать его лучше. Ну а уж когда добралась до его писем, то узнала, что отец был гораздо сложнее, чем тот образ, который создают люди в своих воспоминаниях.

— Что было в письмах?

— Они оказались очень пророческими. Он всем нам — маме, сестре Маше и мне — предсказал нашу судьбу. Например, про Машу, когда ей было еще четыре года, папа писал: она будет ездить на машине, танцевать иностранные танцы...

— А про вас он что написал?

— Что я буду хорошо кидать гранаты. Спортивные. Я действительно потом была лучшая в классе по этим гранатам. И еще он писал, что я буду очень жесткая, резкая и упрямая. Так и писал про меня: она наша, сибирская, тихая и в то же время упертая. А вот что было про маму: хорошо бы, чтобы она больше понимала нас всех. Но маме все-таки было понять папу довольно непросто, он же принадлежал не только нам, был человеком общественным.

— Как вам живется с фамилией Шукшина?

— Это рок. Когда я поступила в театральный, все на меня смотрели только через призму отца, его фамилия меня подавляла. Так же, как и великолепные актерские работы мамы. Все это меня оттолкнуло от профессии и от публичной жизни. Я замкнулась в себе, но только для того, чтобы попробовать лучше понять отца.

— Какие отношения у вас сложились со вторым мужем Лидии Николаевны Михаилом Аграновичем?

— Пришел новый папа, но как к папе я все-таки не могла к нему относиться. Он очень хороший человек, и нам, двум маленьким девчонкам, он давал теплоту, какую-то поддержку маме. Но память о папе, скорее даже вербальная, у меня была так огромна, что я не могла Аграновичу отвечать до конца той любовью, которую он давал мне. Всегда чувствовала, что папа здесь, с нами. В отличие от отца Агранович был более семейным человеком, но я все равно ощущала себя сиротой, и это сиротство было прежде всего духовным. К тому же я чувствовала, что Агранович играет папу, и не могла это принять.

— Как вы жили материально после смерти Василия Макаровича?

— Хотя маме было очень трудно пережить этот уход, она все-таки продолжила сниматься. Но и опять-таки отец был с нами: после кончины его книги стали издавать больше, чем при жизни, и наша семья за это получала деньги.

— Почему вы, недоучившись, ушли из театрального института?

— Я не могла принять артистический мир, этот бомонд, видела, насколько он поверхностный. Это было абсолютно не мое. И я ушла во ВГИК. Но потом вдруг ко мне подошел какой-то сумасшедший человек и сказал: «Что ты здесь делаешь? Лучше пиши, как твой отец, у тебя получится». Сначала я стала записывать все, что со мной происходило. Делала это для того, чтобы просто крыша не съехала от навязчивого богемного окружения. После окончания ВГИКа поступила в Литературный. Но и здесь меня как бы преследовал отец: я писала и всегда чувствовала, что даже близко не смогу к нему подобраться.

— Вы испытывали внутренний надлом в связи с этим?

— Конечно. А потом еще эта перестройка началась, мир вокруг стал меняться до неузнаваемости, я испытывала какое-то сумасшествие, меня все это просто пугало. Были какие-то попытки приглашения меня на роли в кино, но я абсолютно не понимала этой новой режиссуры. Я уже вообще не знала что делать. Но тут помогло рождение сына Васи. Это был уже 95-й год. Я подумала: ну вот и отлично, буду жить своим ребенком. Но в результате я стала понимать Васино сиротство, а благодаря этому еще больше — сиротство отца.

— Каким образом?

— Я много читала документов о нем. После окончания семилетки папа поступил в автомеханический техникум в Бийске. А техникум этот находился в здании церкви. Первую свою записную книжку он именно в церкви и нашел, это была тетрадь какого-то дьякона. Папу стала опекать учительница английского языка. Он ей колол дрова, она его обшивала. Но она же пожаловалась на папу за его поведение в классе директору техникума, и его отчислили. Папа вернулся домой, стал работать в колхозе. Но он был такой упрямый и честный, что даже не садился кушать с этими колхозниками.

— Почему?

— Потому что думал, что еще не так хорошо работает и из-за этого не имеет права есть вместе со всеми. Он считал, что не заработал на еду. Он там и косил, и водовозом был, а в 16 лет подался на завод разнорабочим. Поменял кучу профессий: штукатур, каменщик, механик... Оттого у него и литература такая удивительная. Она же как будто документальная. Папа создал свой неповторимый стиль. Он и в кино не играет, а живет.

— Ваш уход в монастырь связан с осмыслением жизни отца?

— Я хотела его понять прежде всего на духовном уровне. К тому же и надлом во мне так и не проходил. Вот тогда и ушла работать в детский приют при монастыре. Еще я узнала, что церковь — это не только красота и золотые рясы, иконы, а еще и труд тяжелый, свинарники и огромное одиночество. Но в этом своем одиночестве я стала больше понимать отца и своего сына. Вася не очень быстро стал воспринимать религиозные догмы и вообще поначалу относился к ним критически. Но в итоге он стал понимать эту жизнь еще лучше. Ну а через Отца Небесного я стала лучше понимать своего отца. Вообще мой отец шел в своей жизни как на Голгофу. Его очень сильно третировали, мешали, не давали сделать так, как он хотел. Он от этого очень мучился. Хотя многие говорили: какая Голгофа, да он же везунчик! Но Голгофа не есть плохо или хорошо — это судьба. Христос ведь тоже говорил правду, а если бы не говорил, его бы и не распяли. И чем больше Шукшина гасили, тем больше он нравился людям.

— Когда вы ушли в религию, то перестали так ревностно относиться к фамилии отца?

— Пословица про то, что на детях талант гениальных родителей отдыхает, конечно же, всегда мучает. Но на самом деле это не так. Просто это мы, дети, более взвинченно относимся к своим потугам и претензиям.

— Ольга, какие сейчас у вас отношения с мамой и с сестрой?

— Уже налаживаются, мы стали терпимее друг к другу. А раньше было непросто. Все-таки характер у меня жесткий, и какие-то вещи в людях, даже самых близких, я не приемлю. Тем более когда я ушла в православие, то стала еще требовательнее к своим родственникам. Да и у них норов тоже непростой. Но потом я задумалась: а имею ли право вообще упрекать их в чем-либо? И поняла — не имею. Но для того, чтобы не предъявлять претензий, пришлось меньше с ними общаться.

— Но вы же при всем при этом не стали монашкой.

— Это называется «работа при монастыре». А там надо мыть, стирать, готовить, доить коров, печь хлеб... Сначала это была Мордовия, потом Сергиев Посад, затем церковный приют в Иванове, потом я переехала в Шую и там в приюте работала. Я совсем не жила мирской жизнью, только церковной. Но все же главной целью моего вхождения в церковь было спасти моего ребенка от бомонда.

— У вас есть сыгранные роли в фильмах, изданные книги?

— Есть эпизод коротенький в фильме Глеба Панфилова «Мать». А пишу я только для себя, характер-то полностью уже изменился, никаких амбиций больше нет. Литература позволяет переосмысливать свою гордыню.

— Но сейчас вы же не работаете при церкви?

— Сначала я в приюте стала преподавать литературу. Дальше в Шуйском университете мне предложили кафедру для написания научной работы по новеллам отца. А для приюта теперь ищу спонсоров, договариваюсь с богатыми людьми, чтобы они поделились куском хлеба с сыром. Теперь еще делаю документальный фильм о Шукшине.

— В каком состоянии сейчас ваш фильм?

— В очень нехорошем. Я просто от него открестилась, потому что люди, его делавшие, ушли совсем в другую сторону. Они сделали фильм про меня, а не про отца. Из меня слепили какую-то русскую икону, очень положительную девушку.

— И вы будете делать совсем другой фильм?

— Надеюсь на это. Там будет только об отце, но через себя, через мое понимание его. Я хочу объяснить современному поколению, кем был Василий Шукшин. А еще мы с мужем, начиная с августа, добились проведения вечеров Шукшина на ВВЦ.

— Сын Вася напоминает вам отца?

Недавно он смотрел «Печки-лавочки» и вдруг говорит: «А ведь этот вор в поезде (которого играет Георгий Бурков. — Авт.) сам деревенский, поэтому он лучше этого интеллигента в шляпе понял своих попутчиков (их играют Василий Шукшин и Лидия Федосеева-Шукшина. — Авт.), оттого их и облапошил». Вася очень откровенный, сейчас учится в православной школе. А там ведь если чуть провинился — отвешивай сто поклонов. Больше провинился — пятьсот. И он сказал: «Не хочу я больше в эту сторону идти, хочу слесарем работать». Вот и судите сами: похож он на отца или нет?

Мельман Александр.