На правах рекламы:

• УФ печать на ПВХ, ультрафиолетовая печать на ПВХ, прямая печать на ПВХsoloprint.ru . Единственным минусом данного материала является его способность немного менять размеры под воздействием температуры. ПВХ пластик имеет плотность от 0,40 до 0,70 г/см3, а также толщину от 1 до 20мм. Вспененный ПВХ имеет базовый белый цвет, а также еще шесть варианта цвета в толщинах 3 и 5мм.

Интервью с неизвестной дочерью Василия Шукшина

«Караван историй». — март 2015 г.

Мало кто знает, что кроме Маши и Ольги у актера Василия Шукшина есть еще и старшая дочь — Екатерина.

«Родные мои! Вика, Катенька! Чувствую себя хорошо, мне ничего не нужно. Нужно только одно — Вика, расскажи, как «ведет» себя девица, которой стукнул второй год. Как прошел день рождения? Не кокетничала она с гостями? С нее станет. И как выглядела она в своем новом платье?.. Пришли, ради бога, хоть одну фотографию. Я тогда совсем поправлюсь», — писал маме из больницы мой отец, Василий Шукшин.

Когда появился отчим, мне было лет семь, и с тех пор Шукшин стал приходить в основном на мои дни рождения. Такой день и оставил, пожалуй, одно из самых ярких воспоминаний об отце. Как было принято на детских праздниках? Взрослые на кухне — ждут, пока малышня набесится. Одуревшие от визга и хохота, мы с друзьями вдруг заметили в дверях комнаты мужскую фигуру. Прислонившись к косяку, Василий Макарович наблюдал за нашей кучей-малой. В глазах — испепеляющая тоска... Я остановилась как вкопанная. Маленькие гости тоже растерялись.... Отец тут же потупился, развернулся и ушел к взрослым. Для того, как он шевельнул губами (от недовольства собой — «эх, смазал»), почему ушел, слово нашлось через много лет — застенчивость. Ему стало неловко, что он нарушил детскую возню, которая, конечно, тут же возобновилась. Даже в той мимолетной, незначительной истории выявилась его чуткость.

Надо сказать, мама моя, Виктория Анатольевна Софронова, тоже не была лишена этого качества. Оно их и познакомило. Ирина Гнездилова, редактор Шукшина и мамина хорошая подруга, пригласила ее в Центральный дом литераторов на обсуждение повести начинающего автора. Маме уже было знакомо это имя, поскольку она работала в отделе критики журнала «Москва». И листая «Новый мир», наткнулась на рассказ неизвестного автора: «Шукшин какой-то...» Погнала дальше: Солоухин, Аксенов... Вернуло ее к тем страницам чувство ответственности: «Какой же я критик, если пропускаю незнакомые имена?» Новый автор лег на душу сразу.

А тогда, на обсуждении в ЦДЛ, Шукшина на ее глазах порубили в капусту. Может, и заслуженно, но это было первое, такое важное для молодого автора обсуждение!

Опыта еще не хватало: скрыть растерянность, огорчение Шукшин не смог. Не знаю, понимал ли необходимость. В общем, удар не сдержал. Все проходят мимо, опускают глаза... И маме стало нестерпимо жалко человека. Она уже успела насмотреться, как бьют, кромсают, уничтожают. Попросила подругу вместе подойти к автору. Не могу сказать в точности, что уж она там ему говорила, но зная маму... «Эта линия удачна, этот персонаж мастерски дан... От ошибок-то никто не застрахован, а в целом чувствуется талант». Двигала ли ею исключительно жалость? Себя Виктория Анатольевна, несомненно, в этом уверяла. Ну а потом маме начала звонить Ирина: «А тебя тут кое-кто разыскивает...» И когда Шукшин пригласил мою маму на премьеру фильма «Живет такой парень», уверенности у него было уже куда больше.

— На той премьере наверняка присутствовала и одна из главных героинь фильма Лидия Александрова (ныне Чащина), которая сейчас вспоминает о своем романе с Шукшиным в неприятных выражениях: и пил, и во хмелю разорялся почем зря... Виктория Анатольевна рассказывала вам об этой встрече?

— Этой женщины в маминой жизни не было, хотя о ее отношениях с Шукшиным она, конечно, знала. В какой-то момент Виктория Анатольевна, кивнув на экран, сказала мне, что с данной актрисой у отца был роман. Ну, был и был. Интервью Лидии Чащиной стали появляться спустя много лет после его смерти. А Виктория Анатольевна по-настоящему пьяным Шукшина ни разу не видела. Это не значит, что в доме был сухой закон. Могли и «хлопнуть». Но чтобы падать под стол? Она и не верила долго, что Василий Макарович пьет, думала: наговаривают. На рассказы, якобы он кого-то бил и чуть ли не топором рубил, только руками разводила. В ее представление о человеке такое не укладывалось: «Вася? Поднять руку?!» Ну а про то, что последние годы он капли в рот не брал, по-моему, уже всем известно.

— А как же драки? Приводы в милицию? Тоже ведь слава шла...

— Если не ошибаюсь, привод в милицию для студента творческого вуза — что-то вроде наградного листа. Драки? Так тоже вроде украшают. Ботаником Василий Макарович точно не был. Или, как он сам выражался, — «бухгалтером». Мама стала свидетелем только одной-единственной потасовки, особенно трогательной оттого, что случилась она с любимейшим другом отца, Александром Петровичем Саранцевым. Который, как и Шукшин, тоже двинул из Сибири в Москву, тоже во ВГИК (только на операторский), тоже в кирзовых сапогах, да еще и прямо с фронта... При первой встрече оба, выяснив, что почти земляки, аукнулись... песней.

«А у вас эту поют? — спросил Шукшин, затянув: — «Отец мой был природный паха-арь...» «...А я работал вместе с ни-им», — подхватил Саранцев. Больше они не расставались. Александр Петрович, помимо всего прочего, был галантнейшим кавалером. В тот раз (сидели у нас на кухне) он с отменной учтивостью предложил маме то ли вина, то ли салата. Шукшин был ревнив. Александр Петрович это прекрасно знал. Дальше предсказуемо... Отец: «Пойдем-ка выйдем!». Словом, пока мама сообразила, для чего они «вышли» на лестницу, друзья уже объяснились. В тот раз Александр Петрович ушел с синяком. Но когда Виктория Анатольевна много лет спустя напомнила Саранцеву эту сцену, он захлебнулся: «Что ты выдумываешь! И в помине не было!» Сибиряки, они, знаете, такие...

Да, Шукшин любил застолья. И пельмени — не столько жевать, сколько лепить. Говорил, самое главное в еде — процесс ее приготовления. Гости у них с мамой бывали часто — не «нужные», а любимые. При этом отец никогда не вел стол, на многолюдных посиделках голос его раздавался очень редко, но, правда, все остальные при этом почему-то замолкали.

Предпочитал он не шумные компании, а такие, где можно поговорить. Мамина подруга по аспирантуре, приезжая из Петрозаводска, всегда останавливалась у нас. Как-то Виктория Анатольевна ушла спать, а Майя Александровна и Шукшин просидели всю ночь. Перед отъездом подруга изумленно поделилась с мамой: «Вика, ведь я же ему никто. А Вася расспрашивал меня о моей жизни и слушал так, словно встретил родную сестру после долгой разлуки». В этом, на мой взгляд, и его главное писательское — сопереживание чужой боли. Есть одна фотография, где Шукшина явно «подловили» на съемках: присел на корточки рядом с бездомной собакой, видимо прибившейся к съемочной группе. Лицо даже не очень видно, но «слышна» такая жалость к неприкаянному живому существу!..

— А Шукшину было где собирать застолья-то? Где он с вашей мамой поселился?

— Сначала отец, как полагается всякой начинающей величине, жил в общежитии ВГИКа — долго мыкался. По окончании института понадобилась прописка, чтобы устроиться на постоянное место работы (а его на Киностудии им. Горького ждал Сергей Герасимов). На момент знакомства с мамой она у Шукшина уже была благодаря Ольге Румянцевой, редактору отдела прозы журнала «Октябрь», которая вела его публикации и просто пожалела парня.

Виктория Анатольевна уже не нуждалась не только в прописке, но и в жилье. Еще Виктория вышла замуж за будущего литературного критика Дмитрия Старикова. С кооперативной квартирой им помог мой дед Анатолий Владимирович Софронов, писатель и главный редактор «Огонька», — он заплатил первый взнос. С Дмитрием Викторовичем маму связывали удивительно светлые отношения, которые вылились в многотомную переписку (я не позволяю себе ее читать). Но в какой-то момент и они дали трещину. Брак распался.

Представления о чести, разумеется, не позволили Старикову что-то там делить, и мама осталась собственницей роскошной по тем временам двухкомнатной квартиры, в которой и проходила жизнь моих родителей. Не было в этой жизни поездок, скажем, в Архангельское, походов в зоопарк... Их роднило удивительно трепетное отношение к работе. Отец как-то пришел домой, а маме нужно было срочно закончить статью. Она подскочила: «Сейчас ужин приготовлю». Шукшин отмахивается: «Тс-с-с, сиди-сиди...» Снял обувь и крадучись ходил в носках по квартире...

Маме он как-то написал из больницы (пометки сохранены): «Критик мой добрый, роман-то прочитала? Тоже охота услышать что-нибудь. Я знаю, времени у тебя небогато, но уж найди», — это о «Любавиных». Но Виктория Анатольевна боялась вторгаться в еще не сотканный холст — спугнуть, сбить. Правда, один раз не выдержала, попросила показать — именно показать. Ей было важно, как выглядит рукопись — только что законченный рассказ, с пылу с жару. «А тебе правда интересно? Ну держи!» Мама была поражена почти полным отсутствием помарок, зачеркиваний. По сути, набело. «Рассказ, — говорила она мне потом, — складывался у него в голове практически целиком, только записать». Правда, не реагировать на критику Василий Макарович так и не научился. «К<...> опять меня в «Октябре» (№ 2) укусила. Вот злая баба! Опять расстроила, сволочь», — делился он с мамой в другом письме.

Тот же Александр Саранцев однажды проснулся ночью в гостиничном номере сибирского города, где они были с Васей в поездке: Шукшин сидит с головой под одеялом, из-под которого пробивается свет настольной лампы. Саню будить не хочет (жалеет!), а не писать не может. Так и прет, так и прет, как в огороде у Анисьи! Или пришел Саранцев однажды к Василию Макаровичу — тот дома один, сидит за пишущей машинкой... и рыдает. «Вася, что?» Слабо отмахнувшись, продолжает плакать. «Вась, да что за горе-то?» — «Саня-а... Я... Матвея убил!» (персонаж романа «Я пришел дать вам волю»).

— А как ваш дед, видный литературный деятель Анатолий Софронов, встретил появление в семье начинающего писателя Василия Шукшина?

— Лопоухого алтайского самородка угораздило в семейку кондового партфункционера... Отношений просто не было. Хоть в это трудно поверить. Личных встреч у отца с дедом случилось раз-два и обчелся. Как-то родители гуляли недалеко от улицы Правды, где тогда находилась редакция «Огонька». Мама предложила: «Зайдем?» Шукшин нехотя согласился. Софронов их принял, но без восторгов. Мама вдруг поняла: «Говорю одна я, беседа явно не клеится». Посидели минут пятнадцать—двадцать и ушли. Слава богу, напрямую не «шли на вы». Во многом из-за моей мамы, а Виктория Анатольевна не сразу поняла, что угодила между молотом и наковальней.

И в этой нашей семейной драме заключалась трагедия целой страны... Два незаурядных человека глубоко любят свою землю, свой народ, а диалог между ними невозможен. Софронов был государственником, Шукшин жалел (да, опять) человека с его болью, внутренним несовершенством. Его пугал государственный плуг, для которого люди — что дождевые черви. При этом оба — из низов, из семей репрессированных...

В Гражданскую войну мой прадед Владимир Александрович Софронов служил в военной прокуратуре, в калединских войсках. По семейному преданию, собирался уходить через Крым, но не было возможности вытащить из «красной зоны» жену Адель Федоровну (в девичестве Гримм, из остзейских немцев) с малолетним сыном — из-за них и остался. Его приняли на невысокую должность в ту же военную прокуратуру, уже советскую, а 31 декабря 1926 года пятнадцатилетний Толя пришел домой, а мать лежит на кровати лицом к стенке: отца арестовали. Следствие было недолгим, расстреляли Владимира Александровича уже на Пасху 1927-го. Понятно, каким грузом были немка-мать и репрессированный отец у начинающего литработника... После смерти Сталина Анатолия Софронова выдвинули на должность главного редактора журнала «Огонек», и он должен был предстать пред очи Микояна. «Анастас Иванович, — сразу сказал Анатолий Владимирович, — у меня отца расстреляли». «Мы знаем, — промурлыкал Микоян. — Идите, товарищ Софронов, работайте».

Ну а история другого моего прадеда, Макара Леонтьевича Шукшина, широко известна... 33-й год. Ночью выметают из постелей половину мужиков алтайского села Сростки и ведут по главной улице строем в полторы сотни голов. Среди них 21-летний Макар. Бабы, в том числе его 23-летняя жена, с воем бегут вдоль колонны, пытаясь впихнуть кому носки, кому краюху. Сонные дети приплюснулись носами к запотевшим окнам изб... Мужиков ударными сроками обвиняют во вредительстве: гнали, мол, зерно в мякину. Через три дня — приговор, под ним кресты вместо подписей (Макар Леонтьевич был неграмотен). Расстрел под Бийском, местонахождение могилы неизвестно. У Шукшина ни одной отцовской фотографии не сохранилось. Даже в деле нет. Нередко говорят, что «Я пришел дать вам волю» (про Стеньку Разина). Шукшин писал с мыслью об отце. Видимо, это все-таки заужено, в романе проблема поставлена шире — человек и угрожающая самим основам его существования государственная машина: «Степан почувствовал, что на него надвигалась страшная сила — ГОСУДАРСТВО».

Только на последний в жизни Василия Макаровича Новый, 1974-й год их с Анатолием Софроновым странным образом столкнуло. Отмечали праздник в ресторане ЦДЛ за соседними столиками, каждый со своей компанией. Шум, оживленный гомон. Вдруг поднимаются двое мужчин и идут навстречу. Дубовый зал притих. Шукшин с Софроновым обмениваются рукопожатием, короткими репликами и расходятся. Интересно, что же они там сказали друг другу?

Куда проще, чем с моим дедом, Василию Макаровичу было с тещей Ксенией Федоровной. Мамины родители расстались довольно рано. Анатолий Владимирович с фронта (он был военным корреспондентом) на родной Дон не вернулся, осел в Москве. Появилась работа, квартира, какие-то деньги. А Ксения Федоровна в Ростове нищенствовала, жила в крохотной казенной комнатенке в полуподвальном помещении. Решили, что Вике будет лучше пожить с отцом. Боль от разлуки с матерью наложила печать на всю жизнь Виктории Анатольевны. При первой возможности она перевезла ее в Москву.

Ксению Федоровну боялись все: мама, папа, я — просто до тошноты. Робел даже Софронов, с которым у них сохранились очень теплые отношения. При этом она никогда не повышала голос, просто поджимала губы. Не одну ночь они просидели с Василием Макаровичем на кухне. Могли и под водочку (оба предпочитали ее, как дипломированные язвенники). Запалят «Беломор» — и про политику! Ругались до криков, до хрипоты. Ксении Федоровне Шукшин мог сказать то, что не имело смысла говорить Софронову. Для бабушки же он был в первую очередь отцом внучки, который ну должен же наконец уяснить, что светлые идеалы ее юности не померкли... а только слегка покосились.

— Когда Василий Макарович повез беременную Викторию Софронову в Сростки к своей маме, она знала, что там живет его первая жена Мария Шумская? Насколько известно, Шукшин с ней не развелся, просто «потерял» паспорт, закрепившись в Москве... А потом якобы написал письмо, что полюбил другую. Речь шла о вашей маме?

— Виктория Анатольевна приехала в Сростки невестой, невестой и уехала, никто ее не расстроил. Такой в деревне протокол, куда там Виндзорам: на новую жену посмотреть сбежались, а обсудить «двоеженство» разбрелись по завалинкам. Я не знаю, какую Шукшин смастерил себе схему: в Сростках — неразведенная жена, в Москве — мать будущего ребенка, которую он везет в то же село... Но оставим это ему. Не знаю также, как, какими письмами или разговорами закончилась история любви Василия Шукшина и Марии Шумской. По-моему, никто не знает. Сама Мария Ивановна об этом говорить не любит. Мама же узнала о ней лишь спустя годы, от одного исследователя.

Мария Сергеевна Шукшина (Куксина по второму мужу, отчиму Василия Макаровича, который погиб на фронте в 1942 году), несмотря на всю радость от приезда обожаемого сына, была, конечно, недовольна. Хотя моей маме ничем не дала этого понять. Разве могла она все это одобрить, желая, чтобы у Васи была нормальная семья, с документами?

«Вы как жить-то думаете?» — не раз спрашивала она сына и в письмах, и в разговорах. Отличалась Мария Сергеевна суровым сибирским характером. И тогда положила сына с Викой спать врозь. Маму определили в дом Тали, Натальи Макаровны, сестры Шукшина. Ночью он, конечно, пришел под окно — шкребется. Но приличия были соблюдены.

Мать была для Василия Макаровича всем. Их связывала мощнейшая пуповина. Сохранилась одна фотография: Василий Макарович с друзьями в Сростках строит матери летнюю кухню. Немного снимков донесли до нас такую открытую, ничем не защищенную улыбку Шукшина: мать, дом, родина... «Как где скажут «Алтай», так вздрогнешь, сердце лизнет до боли мгновенное горячее чувство...» На свой первый крупный гонорар Шукшин купил Марии Сергеевне дом. При каждой возможности помогал сестре, которая очень рано осталась вдовой с двумя близняшками. Благодаря ему все трое в первый раз увидели море.

В тот раз по поводу приезда Василия собралось большое застолье. Мама устала, попросила разрешения прилечь. Через какое-то время заглядывает Василий Макарович и осторожно спрашивает: «Ты что, из-за пальца ушла?» — «Какого пальца, Вась?» Оказалось, когда Мария Сергеевна ставила ей тарелку супа, случайно макнула в него кончик пальца, чего мама даже не заметила. Такой вот ерундовый палец, из которого можно много чего вытянуть.

— Похоже на комплекс, навязанный столицей... Говорят, Шукшин многим здесь был неугоден: объявился посреди Москвы деревенский самородок в кирзовых сапогах и полез в кинематограф — кому это понравится?

— Разумеется, Шукшину доставалось. Никто его в Москве не ждал. Тут что в творческой богеме, что в рабочей среде — пришлым приходится болезненно. «Тебе пахать надо!» — разве приятно такое слышать? В ответ у Василия рождался эпатаж: ах, деревня? Пожалуйста: и выпью, и занюхаю воротом зипуна, и подпалю «Приму» без фильтра, зажав цигарку по-мужицки, между большим и указательным... Что-то от этой манеры потом пригодилось актеру-Шукшину.

Когда в 1954 году он пришел поступать во ВГИК, режиссер Михаил Ромм спросил с поддевкой: «Читал «Войну и мир»?» Шукшин поймал мяч и нагловато отбил: «Не-а, больно толстая!» Подыграл. Ведь он успел поработать учителем в сельской школе и просто не мог не держать в руках Толстого... Как-то один из его друзей стал размышлять: «Вась, ты давно обжился в Москве, городских повидал, напиши что-нибудь про столичную жизнь». У Василия Макаровича заходили желваки: «Только деревня!» А между тем написал — «Энергичные люди», очень «лестные» для горожан.

Когда Василий Макарович снимал ватник и ставил его на пол, мама спрашивала: «Вась, а что не повесить?» — «Пусть постоит». Не потому, что Шукшин не знал, как пользоваться вешалкой. Так же Есенин защищался своей косовороткой. Моя городская мама не поняла и даже обиделась, когда отец передал ей в роддом бутылку портвейна. У всех на тумбочках цветы, а у нее — на тебе... Пожав плечами, Виктория Анатольевна отдала сувенир нянечке, но та брать не хотела: «Дочка, сама лучше выпей, много крови потеряла». Шукшин тоже знал, что в деревнях рожениц отпаивают красным вином.

Когда Шукшин с делегацией молодых кинематографистов побывал на почти достроенной к тому моменту Братской ГЭС, его реакция резко отличалась от всеобщего восторга. Членов делегации поразили величественные масштабы сооружения, победа человека над стихией... Мало кто тогда думал, какие опасности таит в себе такое вмешательство в природу. А у Шукшина глаза сузились, словно лезвия: «Я бы на эту вашу ГЭС по нагану из каждого голенища!»

— Незадолго до вашего рождения на съемках фильма «Какое оно, море?» Василий Макарович познакомился с Лидией Федосеевой. У них начался роман. И он долго не мог сделать выбор между ней и Викторией Софроновой... Как скоро это обстоятельство разбило надежды вашей мамы на счастливую семейную жизнь?

— Сказать, что Виктории Анатольевне это легко далось, было бы некоторым преувеличением. Но спустя годы мама мне говорила: «Ты понимаешь, он никогда мне не врал. Правды не говорил. Но не соврал ни разу».

Так с восхищением говорят о человеке, который бросил курить: вы представляете, ни разу не сорвался! «А что?» — спрашивала я. — «Молчал». Подвиг разведчика. «А ты чего такая доверчивая? — спросил ее как-то отец. — Тебя что, никто не обманывал?» — «А кому, Вась?» Мама аж поперхнулась, когда в первый раз услышала эти реплики в «Калине красной» почти дословно.

Как мама терпела эти многолетние шукшинские туда-сюда, мне понять сложно. «Ну послала бы...» (это я). — «Посылала» (это она). — «Ну?!» Тяжкий вздох (в ее значении: «Вот дурочка, подрасти сначала»). — Молчание (мое, в значении: «Упаси Бог, подрасти-то»). Однажды, правда, Виктория Анатольевна в сердцах дала отцу пинка — да так, что юбка треснула по всему шву. Ей показалось, что он как-то неправильно передал ей деньги «на Катю». Вы думаете, Шукшин в тот вечер ушел? Мама при нем же, заливаясь слезами, зашивала свою любимую юбку! Виктория Анатольевна не была совсем уж безропотной овечкой. Казацкого в ней действительно сохранилось немало. И любить она умела!

Думаю, без потерь из этой истории не вышел никто. Включая обеих моих бабушек, которые души не чаяли в своих детях и больше всего хотели, чтобы как-то это уже... ну, хоть как-то разрешилось. «А вот в женщинах я запутался», — писал Василий Макарович матери. Мария Сергеевна отвечала увещеваниями. Из Москвы в Сростки — четко, по-военному: «Чувствую себя хорошо, а с женщинами разберусь сам». Справился Шукшин с этой задачей не то чтобы блестяще. Поэт Григорий Поженян, наш сосед по подъезду, столкнувшись с ним в дверях, как-то решил «укусить» Василия Макаровича: «А я, Вась, твоим коляску все помогаю стаскивать». «Вика, и что, ты думаешь, он мне ответил? — широко раскрыв изумленные глаза, рассказывал маме добрейший Григорий Михайлович. — «Правильно, помогай, помогай моей семье». Хоть стой хоть падай... Но реакция у отца была боксерская.

— Эти метания закончились, когда у Шукшина и в семье Федосеевой появились дочери? Вы общаетесь с сестрами?

— У нас теплые отношения с Ольгой Васильевной. Она очень чистый, открытый человек. И дорога мне, хотя общаться мы стали уже взрослыми. Думаю, Василий Макарович радуется.

Да, жизнь все как-то расставила... Когда мне было 7 лет, Виктория Анатольевна вышла замуж за прозаика Вячеслава Ивановича Марченко. Но родители продолжали общаться. Отец все время писал нам письма — бывало, из экспедиций, но в основном из больниц (язву Василий Макарович заработал еще во время службы на флоте в Севастополе). Если с бумагой была напряженка, черкал прямо на журнальных страницах: «Катеночек, поздравляю тебя. Тебе — год! Вика! Поцелуй это веселое существо. И скажи, что — за меня. Она поймет». Но никакие «Катеночки» примирить с партнерами по перу не могли: под текстом жирно зачеркнута фамилия Всеволода Кочетова, главного редактора «Октября», из которого была выдрана страница. А об этой записке (тоже из больницы) я часто забываю, потому что от нее всякий раз стискивает сердце: «Господи, как тяжело здесь! И как хочется видеть Катю! И как хочется быть здоровым!» Но случался у них с мамой и просто шутливый роздых: «Мама Вика, ты плохо рисуешь цветы. Во всей этой композиции есть две линии настоящего художника(цы) — их сразу видно. Это почерк мастера. А ты занялась украшательством. Целую вас крепко. Вот как надо рисовать!» — и смешной человечек.

«Катю во сне часто вижу. Сны спокойные, проснусь и ищу ее рядом с собой. Все мне кажется: она лежит у меня на руке. А было-то всего один раз...» Кажется, что в письмах Василию Макаровичу было свободнее. В моих воспоминаниях он остался довольно сдержанным. Но при этом Шукшин был совершенно беззащитен перед ребенком. Воспитатель из него — никакой. Ребенок ведь как зверушка, детская душонка безошибочно чувствует, докуда подпустят. И я знала, что с отцом мне позволено все... Но тон в семье был задан бабушкой Ксенией Федоровной — садиться на шею никому не разрешалось. А Шукшин даже в письмах мне, клопу, почерк не пытался делать разборчивее — все прописью. «Катенька, родной мой человечек! Хотел бы сказать тебе много, но на бумаге — это слова, они у меня под сердцем, это часть, очень дорогая, моей жизни... Я в больнице (в Кунцево), но дело не так плохо. Мы же с тобой — полтора сибиряка, так что скоро нас не сшибешь. Держись, Катюня! Папа Шукшин». Мама была уверена, что он писал мне на вырост, потомошной. Может, она и права. Во всяком случае, «полтора сибиряка» подсобляют мне до сих пор, когда начинает «сшибать».

На 1 сентября Василий Макарович прислал открытку, в которой слышится неподдельная радость: «Учись хорошо, дочка!» К учебе он относился так же, как к работе — большое, светлое и нужное. В конце лета потащил маму в магазин, и накуплено там было штук пять фартуков, из которых я тут же выросла. А также мелки, ручки, краски, альбомы... — «Вася, да я все уже ей купила!» — «Нет-нет-нет, вот еще смотри, какие карандашики». Мама не выдержала: «Да зимнее пальто ей нужно, а не карандашики!» — «Что ж ты молчишь?»

Родители решили, что в школу я должна пойти Шукшиной и договорились о «восстановлении отцовства» — так это называется. Хотя тут неслучайное совпадение и с появлением в моей жизни отчима... В классе у нас семей, где «папа, мама и я», было по пальцам пересчитать — вот вам город, к тому же Москва, к тому же интеллигентская. Но такого, как у нас: чтобы четыре человека (мама, бабушка, отчим и я) — и у всех разные фамилии, не было ни у кого. Меня аж распирало от ребяческой гордости!

— Федосеева-Шушкина в своих интервью недвусмысленно намекала на то, что вся эта история с восстановлением отцовства была нужна вашей маме только ради наследства... И как вам с тех пор живется с фамилией Шукшина?

— Ну ей виднее... Что касается фамилии, то воспитывали меня в строгости: ни-ни-ни, сама-сама-сама. Хотя, думаю, при поступлении на филфак МГУ, куда конкурс был устрашающим, имя помогло. К творчеству Шукшина я пришла до стыдобы поздно. И к прозе, и даже к фильмам шла долго, точнее, бегала от них. Был идиотский (а, впрочем, видимо, нормальный) страх: вдруг не понравится, что тогда делать? Повезло: Шукшин — мой писатель, один из моих. И все равно была потрясена, когда первый раз увидела на алтайских Шукшинских чтениях людское море, затопившее огромную гору Пикет. Лучше, точнее всех объяснил феномен Шукшина мудрейший Шолохов: «Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного. И он рассказал о простом, негероическом, близком каждому, так же просто, негромким голосом, очень доверительно».

В остальном... Если бы передо мной стояла задача сделать публичную карьеру, наверно, нашлись бы средства перевести фамилию в твердо конвертируемую валюту. А посидеть-постоять в очереди неприятно, конечно, но не смертельно. Как-то шли языки, и всегда меня на них бросали — и в «Литературной газете», и в издательствах... Последние — сколько? — да много уже лет занимаюсь переводами: английский, французский, но в основном — немецкий.

В Мариинском театре на апрель намечена премьера музыкальной сказки Владимира Тарнопольского про Золушку на стихи британца Роалда Дала (либретто я и переводила). Сейчас готовится к изданию публицистический талмуд Томаса Манна «Размышления аполитичного»...

Потому ли победил все-таки немецкий, что мой муж — немец, уже сказать трудно. Сам Йенс Зигерт уже больше 20 лет живет в Москве, возглавляет московское представительство Фонда им. Генриха Белля и прекрасно освоил русский. Особенно я люблю в его исполнении слово «хана». Это не значит, что ему у нас все видится ханой. Кое-что.

— Смерть Василия Макаровича была для всех неожиданной. Близкие знали, что у него больное сердце?

— Никто не подозревал. Врач, проводивший вскрытие, пораженно сказал другу Василия Макаровича, что у 45-летнего человека было сердце дряхлого старика. Сам отец не любил распространяться про свои болячки. Маме писал из больниц: «На твой вопрос: почему я здесь?.. Ты догадываешься — и правильно. Загнал я себя настолько, что ни в какие ворота. Лежать еще — прихвачу, видно, марта».

В последние годы Василий Макарович мечтал уехать в Сростки — писать: «Я живу с чувством, что когда-нибудь вернусь на родину навсегда». На съемках фильма «Они сражались за Родину», ставшими для Шукшина последними, Шолохов как бы мимоходом сказал отцу: «Бросай, Василий, в трех санях сидеть, пересаживайся в одни, веселей поедешь!» Однако в Москве держал Разин, которого Шукшин считал главной своей киноработой, но возникли серьезнейшие проблемы с прохождением сценария. Может, оттого в последних письмах маме краски сгущаются: «Вот думаю: много угробил времени зря. Этот свой сценарий отказался делать. Я хоть хорохорился, а он — слаб. Сейчас надо крепче делать.

Верну здоровье и буду умнее. Торопиться не надо, а работать — надо. Много тут всякого передумал... Сперва лезли в голову нехорошие (грустные) мысли. А теперь ничего, освоился. «Жизню» надо будет круто менять. С планами размахался, а... ну ничего!»

...2 октября 1974 года намертво врезалось в память. День был великолепный, солнце, «в багрец и золото одетые» дворы. Прихожу из школы, встречает мама, которая должна еще быть на работе. Что-то говорит, и слезы не капают даже, а струйками текут. У бабушки страшенно сжаты губы. Тут же понимаю — не из-за меня. Значит, что-то случилось. Мама заболела? А у нее слезы текут, текут... Требую объяснений. Бабушка неумолимо взглядом: «Это ты должна сказать». Мама слабенько, непослушным голосом: «Папа умер». Я не понимаю. Просто не понимаю, что это значит...

Из гражданской панихиды в Доме кино помню только его заострившийся кверху подбородок неправильного желтого цвета и Марию Сергеевну, которая горевала по сыну прямо как плакальщица народная. Чем немало смутила присутствующих: опять «кирзовые сапоги» приехали! Много лет спустя мне сказали, что Василия Макаровича тайно отпели. Хотя он не был воцерковленным, по свидетельствам, в шкафу его кабинета висели иконы. («Привыкли все по шкапчикам прятать, понимаешь», — это из «Калины красной».) Виктории Анатольевне отец как-то принес иконку Николая Угодника: «Для Кати». Еще мама рассказывала, как Василий Макарович однажды решил зайти в храм, что на Соколе, споткнулся о ступеньку и... развернулся: понял так, что не пустили. Но это все штрихи.

После смерти Шукшина мама повесила на стену его портрет. Ее подруги ахнули: «Ты с ума сошла! При живом муже!» Но Виктория Анатольевна умела быть и непреклонной: «У Кати есть родной отец!»

Василий Шукшин

Кажется, что в письмах Василию Макаровичу было свободнее. В моих воспоминаниях он остался довольно сдержанным. Мама была уверена, что он писал мне на вырост, потомошной. Дочка Шукшина — Екатерина

Никто Шукшина в Москве не ждал... «Тебе пахать надо!» — разве приятно такое слышать? В ответ у него рождался эпатаж: ах, деревня? Пожалуйста: и выпью, и занюхаю воротом зипуна, и подпалю «Приму» без фильтра...

Как мама терпела многолетние шукшинские приходы-уходы, мне понять сложно... Виктория Софронова Фото: из личного архива Е. Шукшиной

С фронта на родной Дон Анатолий Софронов не вернулся, осел в Москве. На семейном совете решили, что Вике будет лучше пожить с отцом Фото: из личного архива Е. Шукшиной

Шукшин пригласил мою маму на премьеру фильма «Живет такой парень»... В кадре отец с Леонидом Куравлевым (слева) и Беллой Ахмадулиной

Моих родителей роднило удивительно трепетное отношение к работе. Виктория Софронова и Василий Шукшин Фото: из личного архива Е. Шукшиной

Мою бабушку Ксению Федоровну (на фото слева) боялись все: мама (справа), Шукшин, я — просто до тошноты Фото: из личного архива Е. Шукшиной

Личных встреч у отца с дедом, главным редактором «Огонька», случилось раз-два и обчелся. Анатолий Софронов с Катей Фото: из личного архива Е. Шукшиной

Здесь Шукшина явно «подловили»: присел на корточки рядом с бездомной собакой, видимо прибившейся к съемочной группе. Лицо даже не очень видно, но «слышна» такая жалость к неприкаянному живому существу!.. Фото: из личного архива Е. Шукшиной

Воспитывали меня в строгости: ни-ни-ни, сама-сама-сама. Хотя, думаю, при поступлении на филфак МГУ имя отца помогло Фото: из личного архива Е. Шукшиной

Я была потрясена, когда первый раз увидела на алтайских Шукшинских чтениях людское море, затопившее огромную гору Пикет. Екатерина с мужем Йенсом Зигертом Фото: из личного архива Е. Шукшиной

«А ты чего такая доверчивая? — спросил как-то отец Викторию. — Тебя что, никто не обманывал?» — «А кому, Вась?» Мама аж поперхнулась, когда в первый раз услышала эти реплики в «Калине красной» почти дословно. Фото: Кадр из фильма «Калина красная»

Если бы передо мной стояла задача сделать публичную карьеру, наверное, нашлись бы средства перевести фамилию в твердо конвертируемую валюту