О. Шукшина. «Ах, если бы отец был жив! Ничего подобного с нами бы не случилось»

Дочь писателя и кинорежиссера Василия Шукшина Ольга рассказывает о конфликте с матерью Лидией Федосеевой-Шукшиной и старшей сестрой Марией.

Как мы дошли до всего этого, мама? Мы — православные люди, и мы — Шукшины, а это ко многому обязывает. Ах, если бы отец был жив! Ничего подобного с нами бы не случилось.

«Хватит сопли жевать! Думаешь, такой умный?! Да я возьму тебя за ж... и выкину отсюда! Хочешь, чтобы у тебя наркоту нашли в кармане? Хочешь, чтоб вообще на пятерку закатали? Если твоя мама сдает комнаты, где договор о найме? Где оплаченные квитанции за коммуналку?» — вот с такими речами, сдобренными «пип-сленгом», двое незнакомых мужчин выкинули Василия Шукшина-младшего за порог квартиры, принадлежавшей когда-то его знаменитому деду.

И все это на глазах молчавшей Лидии Федосеевой-Шукшиной, Васиной бабушки.

Ольга Шукшина. Фото: Сергей Гаврилов

Как же так... мама?.. Если бы можно было передать на письме мою онемелость, невозможность найти слова — до заикания! Ведь это — внук твой, а я, его мать, я же... — дочь твоя!

Вспомни, восемнадцать лет назад, в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое декабря 1995 года, на Николу зимнего, в небольшом Истринском роддоме свершалось чудо появления на свет моего сыночка. И через открытую дверь палаты я увидела распростертые белые крылья: «Боже! Да это мама!» Ты неслась по коридору с такой скоростью, что полы накинутого прямо на шубу халата развевались на лету.

И передала врачу малюсенькую иконку святого Серафима Саровского как свое материнское благословение, любовь и молитву. И я не чувствовала уже ни боли, ни страха перед родами. И знала точно: мама со всеми договорится, все пойдет как по маслу — в решении любых вопросов ей мало равных.

Вспомни свою радость, вызванную рождением первого мальчика в семье, ведь вы еще с отцом об этом мечтали, а родились мы с Машей, потом у Маши — Аня. Имя моего сына было очевидным. А поскольку я своей жизнью распорядилась так, что и в документах, и в реальности вместо отца у Васи — прочерк, то и с фамилией все было ясно: будет — Вася, Василий Шукшин. И ты сама, мама, выправила внуку свидетельство о рождении, записав в документе святое для меня имя моего отца и свое отчество.

Сын мой стал Николаевич, не зря же на Николу рожден.

Вспомни, мама, когда ты приезжала в монастырь его навестить, как Вася бежал к тебе обниматься с радостным криком: «Бабушка! Бабушка приехала!» И что теперь, когда он приехал к тебе? Вместо объятий — «пошел вон»?

Как же ты могла, мама, позволить сотворить такое? Нет, даже опуская юридические формальности, по которым половина этой квартиры — моя, не в этом суть. Разве мыслимо лишать внука отчего дома?! Мне и так беспокойно было за него, едва вышедшего из-под монастырского крова, делавшего первые шаги в незнакомом ему жестком мире. А тем более в Москву отпускать, в этот Вавилон, чужой для него, но как для любого юноши — привлекательный.

Утешала себя тем, что под крыло родной бабушки едет. Между тобой и мной уже тогда выросла стена отчуждения, но с Васей-то вы общались, и ты сама его пригласила, предложила помочь с поступлением во ВГИК.

Я с мамой. Фото: из личного архива О. Шукшиной

В тот момент я читала письма святителя Феофана Затворника, а там сказано: «Бабушка — победоносное слово! Нет для внуков теплее места, как у бабушек, как нет и для бабушек дороже лиц, как хорошие внуки». Ну, думаю, прямое благословение, и отправила сына с легким сердцем. И что вышло? Двух недель Вася у бабушки не прожил.

Может, нехорош оказался? Уж простите меня, грешную, какой получился. Плох или хорош — он ведь плоть от плоти твоей, мама. Кто же восемнадцать лет мешал внести свою лепту в его воспитание?

Не понравилось, что он двум своим монастырским друзьям предоставил крышу над головой? Кто, дескать, разрешил? Да я разрешила, потому что хорошо знаю и замечательных близнецов, и их глубоко верующую, тоже одинокую маму. Мальчишки в Москву приехали на работу устроиться, чтобы матери денежкой помочь. Вломившиеся к ним как цепные псы мужики требовали предъявить регистрацию, объявили, что для проживания необходимо согласие и второго собственника.

Ах вот оно что! Кому-то представляется правильным решать родственные отношения в юридической плоскости — тогда извольте. Раз на то пошло, то не Христа ради внук пришел к бабушке поселиться, а на законных основаниях, в дом своей матери. Разве у меня как собственника спрашивали согласия на проживание каждого из маминых мужей, на дневавших и ночевавших там гостей?

Машина дочь Аня уже год как привела своего мужа Костю в мой, стесняюсь сказать, дом.

Любопытно: у него есть требуемые у друзей моего сына регистрация и квитанции по оплате коммуналки? А кто-нибудь поинтересовался, нравится ли мне, что они расположились в отцовском кабинете? Ой как не нравится! Там же бесценный для истории, для всего русского народа папин архив, по сей день толком не разобранный. В этом архиве — истинная ценность квартиры, а на нем буквально спят да едят. Вот о чем следовало бы беспокоиться все прошедшие годы и куда приложить свои силы, мама!

У нас с сыном достаточно доверительные, искренние отношения, но может, он что-то скрыл? И даже если это так, во что верю с трудом, не логичнее ли решить проблему, обговорив ее со мной по-человечески, как мать с дочерью?

Маша и я с родителями на пикнике, Бронницы, 1974 год. Фото: А. Ковтун

В чем такая страшная Васина вина перед тобой, мама? Нет ответа. Наше счастье, что Вася запечатлел это безобразие на видео в телефоне, иначе кто бы поверил?!

И кто после такого кошмара осудит мать, если она как львица бросилась на защиту детеныша? Я имела все основания испугаться за сына. Сегодня кто-то выживает из дома, что мешает завтра перейти от угроз к делу? При этом Лидия Николаевна Федосеева-Шукшина — народная артистка, известная, уважаемая личность с обширными связями: как говорится, всюду все схвачено. Моя старшая сестра Маша — звезда кино и телевидения. Кто я против них? Мать-одиночка, восемнадцать лет растившая сына за монастырскими стенами.

На кого я могла опереться?

Телевидение, которое на потребу публике копалось в грязном белье известных семейств, не вызывало во мне ничего кроме отвращения. Но вот ведь как вышло: стало мне роднее матери! Телевизионщики меня поддержали, предоставили юриста, готового помочь в определении права пользования квартирой.

Не было у меня другого способа защитить свое дитя, кроме как предать всю эту гадкую историю огласке. В надежде на то, что посмотрев на себя со стороны, глазами других людей, мои близкие сумеют перенастроить свой разум и чувства. Так часто поступают дети, которым не хватает родительской любви: пытаясь привлечь к себе внимание, совершают что-нибудь из ряда вон выходящее.

Нравится мне такое развитие событий? Нет, не нравится. Это — моя боль. Возможно, поддавшись естественным в тот момент эмоциям, была излишне категорична по форме, не совсем аккуратна в словах — в чем каюсь: прости меня, мама.

Догадываюсь, найдутся те, кто вспомнит заповедь: «Ударившему тебя по щеке подставь и другую». Этим грамотеям, которых хлебом не корми — дай повод вменить в вину воцерковленным людям неисполнение заповедей, отвечаю: не себя защищала — сына! И защищала не от своей матери! По сути — от того богемного мира, который ее окружает долгие годы: лицемерного, лживого, блудного. В нем все Богом человеку данное — чистое и доброе — из-за длительного неупотребления плесенью покрывается.

Не верю! Не хочу, отказываюсь верить, что женщина, которую Василий Макарович Шукшин выбрал быть моей матерью, могла быть продюсером и режиссером того театра абсурда.

Никогда не слышала от мамы ни как она его любила, ни как он нас любил. Ведь не пять минут отец держал меня на руках — шесть лет прожили. Фото: А. Ковтун

Не оставляю надежды, что она просто сбита с толку своими приближенными, «лучшими» представителями мира бомондовской плесени, они ее науськивают. Все к этому шло, знала, что мамина свита — все эти «скандальские» — не доведут до добра. И боль моя в том, что этих горе-доброжелателей она слышит, а меня, свою дочь, — нет. Но Богу под силу любую стену разрушить, все изменить, пока мы живы. И потому я не могу перестать стучаться...

Как мы дошли до всего этого, мама? Мы — православные люди, и мы — Шукшины, а это ко многому обязывает. Ах, если бы отец был жив! Ничего подобного с нами бы не случилось. Не уйди он так рано, думаю, судьба каждого из членов его семьи сложилась бы иначе.

Не было бы череды мужей и привязанности к материальному, как у мамы и сестры Маши, побегов из дома, блуда, развода и абортов, как у меня. Потому что все, что нес миру Василий Макарович, запечатленное в его книгах и фильмах, Русью пахнет с ее мощным христианским духом и могучими нравственными корнями, удерживающими от падений в любую непогоду. И сейчас папин кабинет хранит этот дух, несмотря ни на какую «интервенцию». Отец прожил здесь только три года, и уже сорок лет дом стоит без него, но и сейчас это — дом Шукшина.

Отсутствие отца — непроходящая боль, невосполнимая пустота, которую до времени я не чувствовала, не замечала. Потому что духа, который так силен был в отце, не было и в помине в том мире, в котором я росла. И в этом вижу главное упущение матери.

В высоком духовном смысле — она лишила меня отца. Я обрела его уже взрослой, но, как ни печально, не мамиными стараниями.

Ужасно, но совсем не помню папу. Когда его не стало, мне не было и шести лет. И это усугубляет боль утраты. Ведь невозможно, чтобы файлы памяти, хранящие его открытую улыбку, голос и тепло отцовских объятий, были пусты, но они почему-то недоступны для воспроизведения.

Есть только одна довольно четкая картинка. Мы с сестрой, держа в руках букеты, поднимаемся по длинной лестнице с красной ковровой дорожкой. Мама плачет, а вокруг — люди, люди, люди со скорбными лицами, они подходят, гладят нас по волосам. А мы, не понимая происходящего, о чем-то своем хихикаем. Потом нас с Машей по очереди приподняли к стоящему на возвышении гробу (дескать, не пугайтесь, так надо), чтобы мы прикоснулись к лежащему в цветах человеку с неожиданно холодным пепельным лицом.

Кто-то сказал, что на лице грим, что он актер. Поэтому я думала, что мы на каких-то съемках. То, что этот ледяной поцелуй — мое единственное воспоминание об отце, осознала много позже. Может, его холод мистическим образом пронизал все в нашем доме?

В тот день в Доме кино народ прощался с выдающимся русским писателем, режиссером и актером Василием Шукшиным. Папина смерть была внезапной. Во время съемок фильма «Они сражались за Родину» Георгий Бурков первым заглянул утром в его каюту, увидел лежавшего на кровати друга и испугался. Попросил зайти к нему Николая Губенко. Тот тщетно старался разбудить, потом пощупал пульс...

Духа, который так силен был в отце, не было и в помине в том мире, в котором я росла. И в этом вижу главное упущение моей матери. Фото: Сергей Гаврилов

Официальным диагнозом стала «сердечная недостаточность», но версии о насильственной гибели еще долго висели в воздухе.

Маша и я после похорон две-три недели провели у подруги семьи. Видно, маме было не до нас, она очень тяжело переносила неожиданный удар. Была настолько не в себе, что распахнув дверцу «Волги», на которой ее везли, пыталась выйти на полном ходу. Но уже через год благополучно вышла замуж. Сегодня, воцерковившись, понимаю, что крест честного вдовства куда как благодатнее замужества. Образец для меня в этом смысле вдова Гагарина, Валентина Ивановна. Она практически в затворе живет, с журналистами не общается. Какое величие души, какое достоинство перед Богом!

Для мамы этот безусловно тяжкий крест оказался неподъемен.

Хотя в восприятии большинства людей, благодаря созданному отцом экранному образу, актриса Лидия Федосеева-Шукшина — олицетворение русской женщины с ее духовной мощью, которая заключается не в проявлении и ублажении своего «я», а в кротости и долготерпении, преданности и верности. На такой высокий пьедестал поднял режиссер Василий Шукшин свою супругу, такой она запомнилась зрителю. Такой была бы горда и счастлива видеть ее и я.

Мама же совсем иная: это ни плохо, ни хорошо — просто данность. Когда они сблизились с Бари Алибасовым, тот делился, как его потрясло, что за строгой внешностью актрисы кроется строптивая девчонка, хулиганистая сорви-голова. Ну разве кто-то может представить себе тот шукшинский идеал женщины рядом с Бари?

Остается лишь гадать: то ли отец влюбился, как Пигмалион в Галатею, в созданный им самим шедевр и принял желаемое за действительное, то ли его гений разглядел под мирской накипью данную каждому человеку Богом сущность, которую простым смертным, таким, как мы с Алибасовым, увидеть невозможно. Кто знает, может, рядом с великим Шукшиным мама и была русским идеалом. Это тайна их взаимоотношений, в которую я не допущена.

Ни о чем подобном в свои семь лет, когда членом нашей семьи стал Михаил Агранович, я не размышляла. Жизнь в мире, который уже назвала миром плесени, меня вполне устраивал, другого не знала. Михаил Агранович и Лидия Федосеева-Шукшина были видной парой в этом мире советского культурного бомонда.

Благодаря созданному отцом экранному образу Лидия Федосеева-Шукшина — олицетворение русской женщины с ее духовной мощью. Фото: Global Look Press/Russian Look

Мама — известная всей стране артистка. Я восхищалась и гордилась ею. Красивая, талантливая, уверенная в себе, она была для меня на недосягаемом пьедестале. Миша — начинающий, но уже признанный профессионалами талантливый кинооператор. Однако не все и не сразу приняли скоропалительный брак и нового маминого мужа. Близкие друзья отца — Леонид Куравлев, Анатолий Заболоцкий (оператор, работавший над картинами «Печки-лавочки» и «Калина красная») — на некоторое время даже перестали с ней общаться. В этом смысле Миша, бедолага, попал словно кур в ощип. Но как теперь понимаю, в духовном смысле — не без вины, ведь ради Лидии Николаевны Михаил оставил жену и сына. Агранович очень достойно выдерживал бойкот, себя показывал самым лучшим образом и даже принял крещение — ради мамы. Уважение им памяти Шукшина, его наследия, его семьи наконец были оценены, и все встало на место.

Миша сумел вернуть расположение людей, отвернувшихся от Лиды.

Помню сделанную им фотографию в русском стиле: на заднем плане — деревня, на сеновале в цветастом батничке мама лежит. Он много и очень талантливо снимал ее. Видно, влюбился крепко в созданный Шукшиным идеал — Любу Байкалову из «Калины красной». Но прекрасно справившись с ролью, мама по своей сути Любой Байкаловой не была. А потом, много позже, и чистый исконно русский образ потеряла, полюбив безумные бейсболки со стразами.

В те десять лет, что мы жили вместе, в доме еще были как бы семейные праздники, новогодние и прочие, которые Миша хорошо умел организовывать: намастырить салаты, закуски под водочку и свой знаменитый квадратный яблочный пирог.

Приходили Аркановы всей семьей, Куравлев с женой Ниной Васильевной, не сразу, но прежняя компания шукшинских друзей сколотилась и вокруг Аграновича. Вспоминаю о нем с благодарностью. Вежливый, непьющий, некурящий, воспитанный, он имел четкие представления о порядке семейной жизни и успешно внедрял его у нас. Спали они с мамой в разных комнатах, мы с Машей никогда не слышали криков-стонов за стеной, все приличия соблюдались.

Он же устроил нас в английскую спецшколу, учились мы вместе с детьми дипломатов, партийной номенклатуры и прочей элиты. Помню, к примеру, учившихся в соседних классах ведущую «Модного приговора» Эвелину Хромченко и миллиардера Михаила Прохорова.

Агранович терпеливо внушал прописные истины: дескать, дети должны жить по режиму, получать знания, чтобы достичь успеха. Вечерами помогал с уроками, утром будил, собирал и провожал нас с Машей в школу. И завтрак он готовил, и бантики вплетал в косички — да ловко так. Где была в это время мама? Не помню. Может, спала? И в голову не приходило задаваться этим естественным вопросом. Мама, по крайней мере в моих картинках того бытового круговорота, как ни странно, не возникает. Рядом с нами изо дня в день, из года в год был Миша. И хотя при воспоминании о коронном Мишином пироге и яичнице с помидорами у меня внутри возникает приятное урчание, нужно признать, что и мужские дела ему не хуже удавались: и гвоздь вбить, и полку повесить, и рамочки для картин смастерить. И все же отцом Аграновича мы не называли, он был просто Мишей.

Второй мамин муж кинооператор Михаил Агранович. Фото: Н. Жанэ

Неправильно будет сказать, что мама нами не занималась. Она делала то, что ей представлялось важным. Устраивала наше будущее, старалась ввести в мир элиты. По воскресеньям давала свои «корочки» и отправляла на закрытые просмотры и премьеры в Дом кино. Каникулы мы проводили в Домах творчества кинематографистов в подмосковном Болшево или в Пицунде. Федя Бондарчук, Егор Кончаловский, Даша Чухрай — вот кто были нашим окружением.

В застойные времена тотального дефицита мы ни в чем не знали недостатка. От Союза кинематографистов мама регулярно ездила за границу. Каждое ее возвращение с фестивалей из Польши, Югославии, Англии или Африки было праздником, в наш дом будто врывался иной мир — цветной, объемный, радужный. Вот такую маму-праздник из страны чудес я помню!

Как из рога изобилия сыпались подарки: нас одевали с головы до ног в импортную одежку, которой в Союзе не было и в помине. Мы с Машей могли похвастаться американскими джинсами Lee с вожделенным бархатным лейблом на попе. А каково получить целый мешок розовой жвачки из Польши?! Это ж голубая мечта всех детей Советского Союза! Хотя наших избалованных однокашек было этим не удивить, но и мы с сестрой ни в чем не уступали — пребывали в полном шоколаде.

Кто-то скажет: где ж та плесень — всем бы такую жизнь! Понимаю, сама думала так же. А плесень в том, что жизнь воспринималась поверхностно, безо всякой духовной составляющей. Ты видишь смысл только в тех самых «корочках», лейблах, жвачках как проявлениях принадлежности к «элите». Чтобы ощутить ложность этого, нужно внутреннее, духовное зрение.

Если вовремя не осознаешь фальшь, не станешь бороть в себе эти нелепые страсти, непременно будешь ими пленен.

Так что в моем «золотом детстве» было все. Не было только отца, Василия Макаровича Шукшина. Нет, в доме были его книги, портреты. Но папин кабинет воспринимался мной как «зона отчуждения», оттуда веяло музейным холодом. Скромный кабинет, простой письменный стол, полки деревянные до потолка, сделанные им самим. На них — старинные книги, в основном по истории, и несколько бумажных икон, аккуратно вырезанных из журнала «Огонек». Каждая вещь бесконечно дорога мне теперь, ведь к ней прикасались руки отца. Но никто не внушил подобного в детстве. Никогда нам с Машей не приходило в голову там поиграть или уроки поучить — заходить туда не хотелось.

Мы с сестрой Настей говорили без остановки: о маме, о нас, о детях, плакали и смеялись. Так хорошо было, будто камень с души упал. Фото: Сергей Гаврилов

Зато мама там подолгу сидела, готовила рукописи для издания и переиздания сборников его произведений. У нас же был счет, на который приходили отцовские гонорары. Папа до сих пор нас всех, и меня в том числе, кормит. Вчера, к примеру, на моей сберкнижке оставалось четыреста рублей, думала, как прожить-протянуть. А сегодня глядь: восемьдесят четыре тысячи — пришли какие-то отчисления.

Его имя в нашем доме тоже стало брендом. Утром, перед школой, мама могла спросить:

— Когда годовые по английскому выставляют?

— Через два дня.

— Передай учительнице книжечку, — и подписывает: «От Лидии Шукшиной».

То есть в моем восприятии Василий Шукшин представал некой очень достойной, выдающейся, но почти абстрактной личностью, имевшей к нам определенное — через «тире» — отношение. Мама ведь только после папиной смерти стала Федосеевой-Шукшиной. Будучи взрослой, я иронизировала: «Федосеева минус Шукшина». Недобро, конечно, но попробую объяснить. Однажды в поезде невольно подслушала разговор матери с сыном-подростком: «Знаешь, как твой папа тебя любил?! Однажды грудным ты лежал у него на коленках и он сказал: «За свои почти сорок лет где только не был, столько интересного повидал, но, не задумываясь, всю жизнь бы отдал за эти пять минут с сыном на руках». У меня от таких прекрасных слов прямо мурашки побежали по коже...

Вот никогда и близко похожего не слышала от мамы. Никаких историй из жизни: ни как она его любила, ни как он нас любил, что-нибудь вроде «папа так радовался твоему рождению» или «папа так скучал по вам».

Вот такие простые вещи, которые, казалось бы, не должны сходить с уст женщины, потерявшей любимого мужа и отца своих детей. Ведь не пять минут отец держал меня на руках — целых шесть лет мы прожили вместе. Я, к несчастью, их не помню, но мама же не могла забыть! Неужели она не понимала, что дочерям необходима как воздух эта связь с отцом — через теплые воспоминания?!

А когда мы взрослели, почему бы не почитать с нами вместе пылящиеся на полках рассказы, повести, пьесы? Не сказать: «Девочки, папка-то ваш не только гений, но и большой души был человек». И об Алтае, родине его, нам рассказать, об отцовских родных — нет, такого не было. Шукшин писал: «Я ногами врос в землю, и это корневище мне помогает жить правильно».

Батюшка ласково сказал: «Приходи в храм на исповедь». И я пришла, выплакала все-все. Сбросив накопленную грязь, буквально летела над землей... Фото: Сергей Гаврилов

Что мы знали о его, то есть — и о своем корневище? А ведь мы оттуда должны были черпать силы, от своих предков. Отец, его крепкий деревенский род с глубоким духовным началом в нашей шоколадной жизни отсутствовали напрочь. Бабушку Марию Сергеевну, папину маму, не то что не помню, а просто в глаза не видела. Ну не странно ли, согласитесь? Ни мы к ней в Сибирь не ездили, ни она нас не навещала. Можно ли представить, что женщина из русской деревни, мать, похоронившая сына, не стремилась бы всем сердцем общаться с внучками?

Конечно, Сибирь — не ближний свет, Мария Сергеевна была не молода, но, как оказалось, она приезжала в Москву к отцовской гражданской жене Виктории Софроновой и к Кате, его старшей дочери, останавливалась у них, сама Катя мне это рассказала.

По всему, что я узнала о ней, бабушка святым человеком была. В чем же загвоздка? Почему не общались? Ведь можно было нас на все лето в деревню к ней отправлять. Почему мы были лишены не только отцовской любви, но и бабушкиной? Все эти недоумения возникли много позже, когда бабушки уже давно не было в живых, она ушла через пять лет после папы. А тогда, в детстве, откуда было взяться мыслям о бабушке, если даже отца в сознании не было?

Да и легковесная гламурная модель жизни не оставляла места для глубины личных отношений. Искреннее душевное общение в нее не вписывается. Так что ни тогда, ни позже мы с мамой не говорили об этом. Как и о многом другом. Точнее — ни о чем. За мои прожитые почти уже полвека мы никогда — ни разу! — не поговорили по душам, доверительно, искренне, как мать с дочерью: глаза в глаза, от сердца к сердцу.

Та встреча в поезде, о которой писала выше, многое мне открыла. Поговорив с сыном, моя случайная попутчица позвонила по телефону. «Дочура моя, как ты, родная?» — так она начала разговор. Было очевидно, что мама в курсе всех малейших нюансов жизни своей дочуры.

— Простите, а сколько лет вашей девочке? — спросила я.

— Двадцать пять.

— Ну, вы с ней так разговаривали... как с маленькой.

— Для любой матери дети всегда остаются детьми, разве не так?

Наш разговор затянулся за полночь, откровенный, очень не простой для меня.

Лидия Федосеева-Шукшина с Бари Алибасовым. Фото: Юрий Феклистов

Эта мудрая мать сказала удивительную вещь: «Детей, что бы они ни делали, как бы себя ни вели, нужно почаще обнимать и повторять, что ты их любишь. У них не должно быть и тени сомнений в том, что они любимы, — мир вокруг так жесток». У меня от этих слов защипало в глазах... Я ужаснулась, стала каяться в том, что ничего подобного не было в моих отношениях с сыном. И спутница вдруг тихо спросила: «Разве мама не говорила вам, что она вас любит?»

И в нашей беседе повисла пауза. В свои сорок пять я совершенно огорошена была этим простым вопросом. Тут и задумываться не о чем — никогда таких слов от мамы не слышала. Но, может, не словами она передавала мне свою любовь? Честно стала рыться в памяти, пытаясь отыскать какие-то картинки, где бы она тетешкалась со мной, поцеловывала, обнимала.

Не было такого! Ну, может, когда болела? Нет, пусто! Нет ничего!

Пожалуй, единственный результат моих раскопок сознания — то появление мамы в непривычном состоянии возбужденного беспокойства в небольшом Истринском роддоме, о котором писала в начале. Потому оно и воспринималось мной как чудо, будто ангел ее нес на своих белых крыльях. Тогда тоже ни поцелуев, ни объятий не было. Но ее стремительный полет по коридору мне не забыть...

Ужас в том, что и я в результате стала холодной рыбой для своего сына! Когда пришло ко мне это осознание, бросилась к нему с покаянием: «Вася, умоляю, прости и пойми, негде было мне этому научиться, сама была лишена тепла, в зиме этой выросла. Но я постараюсь, давай как-то вместе, пусть поначалу искусственно, но взрастим в себе нормальные чувства, попробуем наверстать упущенное.

А ты не молчи, сынок, если что не так, говори, давай помогать друг другу». И он помогает: «Ма, вот другие говорят своим детям — какой ты хороший мальчик, а я от тебя никогда ничего такого не слышал». Ох, что ж — лучше поздно... И как бы хотела, чтобы нечто подобное произошло и у нас с мамой! И с Машей.

Только теперь вижу закономерность: при отсутствии в семье естественного материнского тепла и с сестрой у нас отношения были прохладными. Не было сестринского чувства, когда друг за друга горой. Никто в нас его не культивировал. Да и зачем? В той жизни, к которой нас готовила мама, другие свойства приветствовались. Там каждый за себя, там принято с ослепительной голливудской улыбкой расталкивать ближних локтями.

Никогда мы с сестрой не делились своими девчачьими секретами — ни в юности, ни тем более взрослыми.

С возрастом холодочек только глубже проникал. Маша практически игнорировала меня, часто убегая одна в школу, тем более из школы. На переменках мы не встречались, в столовой за одним столом не сидели. Было ощущение: она стесняется, что я ее сестра. Мы ведь очень разными росли. Точное определение у папы где-то есть, можно цитату найти, а смысл такой: одна его дочь — тонкая стройная березка, а другая — крепенький пенек. И березка, и пенек свой особый характер имеют: одна гнется на ветру, другой надежно врос в землю.

Маша — утонченная, красивая, стройная, раскованная, всегда в центре внимания любой компании. Причем не отрицательный лидер, а правильный, пример для всех — в школе твердая хорошистка, к «пятеркам» ближе.

Я поселилась при монастыре, чтобы иметь возможность видеть сына. Помогала на кухне, мыла коридоры, но работа грязной не казалась. Фото: из личного архива О. Шукшиной

А я — слабая троечница. При этом крупная, толстенькая и вечно на обочине: конечно, комплексовала, чувствовала себя изгоем. Помню, в санаторий ездили вместе, у всех послеобеденный сон, а нам, кто на «восьмой диете» от ожирения лечился, спать не давали, мы в это время должны были, потея, педали на велосипедах крутить.

Не было такого, чтобы я чувствовала себя под прикрытием авторитетной старшей сестры, — нет, нет и нет. Хотя очень нуждалась в ее понимании, опеке и защите. Ведь таких детей, которые, как я, ущербность свою чувствуют, часто унижают. И сестра, бывало, молча могла наблюдать, как надо мной потешаются. А я думала: «Ладно-ладно, посмотрим еще, Маша, кто кого...» Конечно, и без зависти с моей стороны не обошлось, и без подсознательного тогда еще соперничества.

Может быть из-за того, что с Машей мы с самого начала двигались в разные стороны и по пути вовсе растеряли нормальные родственные чувства, я, уже будучи взрослой, потянулась к Насте, маминой дочери от первого брака с Вячеславом Ворониным.

Надо сказать, что когда подростком услышала о ее существовании, — это был шок. Как?! Почему я ничего не знала раньше?! Почему она живет не с нами?! Не находила ответов.

Воронин считает, что карьера для жены оказалась важнее семьи. Когда Настя родилась, мама институт бросила, уехала с мужем в Киев. А однажды приехала в Москву, встретила во ВГИКе уже вовсю засверкавших звезд — Галину Польских, Жанну Болотову, Тамару Семину, решила, что сама не хуже, и восстановилась на курс Герасимова и Макаровой.

А двухлетняя Настя осталась на руках матери отца, которая ее и вырастила. Помню, узнав об этом, я была настолько озадачена, что пьедестал под мамой покачнулся и дал трещину.

Когда я разыскала телефон сестры и приехала в Киев, мы с Настей провели вместе сутки, говорили без остановки обо всем: о маме, о нас самих, о детях, плакали и смеялись. Так хорошо было, будто камень с души упал. Почему я восхищаюсь Настей, которая, бедная, через многое прошла и даже в тюрьме сидела? Потому что она сумела простить мать совершенно и не обвиняет ее в своих несчастьях. Она тоже человек верующий, но догадываюсь, какого колоссального труда стоило ей вернуть себя в это ровное, почти божественное состояние. Настя вырастила дочь, воспитывает внука.

Ужасно, что мама так ни для кого из них не открыла своего сердца и не стремится их видеть.

Что ж, я отвлеклась и сильно забежала вперед. Вернусь в детство. Думаю, все вместе взятое, тот наш холодок домашний постепенно во мне трансформировались в мощный протестный вихрь, который дремал до поры. А может, проявилась в душе та мамина сущность, которую с удивлением в ней Алибасов обнаружил, — разудалая, бедовая, лихая. Все десять лет, пока Агранович с нами жил, его присутствие, заведенный им четкий порядок страсти наши сдерживали. Как-то его усилиями видимость семьи создавалась. Хороший он человек, очень нам с ним повезло, и прежде всего — маме. Но он ушел, о причинах могла только догадываться: ни во что меня и Машу не посвящали, душа каждого из нас для другого — потемки.

Отмаливала прежнюю жизнь, блуд, убиенных младенцев, рожденного вне брака сына. Ведь все, в чем не покаемся, детям останется. Фото: Сергей Гаврилов

В любом случае мама умудрилась сохранить с Мишей дружеские отношения, часто прибегала к его помощи. И когда я исключительно по маминой указке после школы поступала в ГИТИС, именно Агранович, а не она, готовил меня к прослушиванию. Два года проучилась в мастерской Андрея Александровича Гончарова. Хотя «проучилась» сильно сказано: вместо лекций — шуточки и бессмысленная трепотня часами в курилке. Ведь пошла в институт неосознанно, не из большого желания стать актрисой — мама локомотивом потянула в свой мир.

Надо сказать, осознанного в тот период жизни вообще было мало. Воспоминания — в сплошном тяжелом грязно-сером тумане. Любой православный человек поймет, как тоскливо, да и неправильно рассказывать об уже исповеданных грехах. Но поскольку открыла какие-то мамины, да и Машины поступки, о своих умолчать не имею права.

Без Миши нас всех троих, как лебедя, рака и щуку, потянуло в разные стороны.

Мама из Польши со съемок привезла в дом следующего мужа, художника-постановщика Марека Межеевского, который был уже не на восемь, как Агранович, а на шестнадцать лет моложе ее. И тут, конечно, вся мамина жизнь вокруг него закрутилась, они постоянно ходили по ресторанам, в Дом кино, на прочие тусовки. Да и квартира наша стала как проходной двор: бесконечные гости, гулянки, гудеж. Я, впрочем, ни в чем не уступала: домой не тянуло, тусовалась где придется, часто оставалась ночевать в общежитии.

Потом замужество мое дурацкое, нелепое случилось. Сказались комплексы детские: чтобы силы попробовать, ради развлечения отбила у подруги красавца-парня, фотомодель.

Ну просто грех на грехе. Она, бедная, так любила, что через годы все равно от него ребенка родила. А я не любила, да замуж пошла, смекнула, что штамп в паспорте — путь к свободе от мамы, к самостоятельности. Расписались, к мужу в коммуналку переехала, сразу и забеременела. А потом с бывшей его застукала. Мама, узнав об этом, прислала в качестве переговорщика Аграновича. Тоже поразительно: не самой по-матерински как-то смягчить удар, а на постороннего уже, в общем-то, мужчину эту ношу переложить. Миша пришел, по-отечески взял за руку, убеждал горячо: наверняка муж твой наркоман, не пойми что у тебя от него может родиться. Разные услышала доводы, но о том, что аборт — это грех самый страшный для женщины, увы, ни слова никто не сказал. И я уже во второй раз, прости Господи, убила своего младенца.

Двух недель Вася у бабушки не прожил. Может, нехорош? Уж простите меня, грешную, какой получился. Он ведь плоть от плоти твоей, мама. Фото: из личного архива О. Шукшиной

Еще в семнадцать после курортного знакомства в Пицунде забеременела, и тогда мама тоже помогла решить возникшую «проблему».

Но человек без Бога внутри не чувствует ни грехов, ни страстей своих, не понимает, что такое душевная смерть. Меня накрыла страшная депрессия, будто стальной плитой придавило. Потому что только через глубокое осознание греха возможно покаяние и как следствие — борьба с ним. Я же тогда еще ни осознать содеянного, ни покаяться не могла. Из института ушла в академический отпуск, чем занималась — не помню, просто существовала. Мама с Мишей постарались вывести меня из этого состояния. Агранович похлопотал, и мне дали хорошую большую роль Наташи в фильме Глеба Панфилова «Мать». Этой работой я в результате защищала диплом во ВГИКе, который мама предложила окончить в мастерской ее друга Анатолия Ромашина.

Мол, надо же получить-таки «корочки» о высшем образовании.

В это время, еще до первого экономического кризиса, открылось и вступило в силу папино завещание, по которому все его дочери (я, Маша и старшая Катя) по достижении определенного возраста получали свою долю наследства — по двадцать пять тысяч рублей, сказочную тогда сумму. Отец еще при жизни маме об этом сказал, но она молчала, боялась, что дочерям «крышу» снесет. У Маши с «крышей» все оказалось в полном порядке. Она к тому времени вышла замуж за своего однокурсника по институту иностранных языков Артема Трегубенко, успела помыкаться с ним в его маленькой квартирке. Потом, выписавшись из нашего дома, выкупила трехкомнатный кооператив в престижном месте.

А через месяц цены резко подскочили, так что сестра отцовские деньги многократно приумножила.

А я их, можно сказать, профукала. Часть прокутила с друзьями: рестораны, то-се, часть потратила по заграницам — только во Францию шесть раз съездила. Мир, приоткрывшийся за железным занавесом, манил с детства, еще с маминых поездок. Окончила ВГИК и рванула в Америку. Все равно куда, пусть на край света, лишь бы из дома. Я видела, что маме не до меня, она свою личную жизнь устраивала, Маша — свою. У нее муж, ребенок, работа, устроилась переводчицей на биржу под началом Борового.

Приехала я в Нью-Йорк и обалдела: иллюминация, небоскребы, богатейшие витрины, как на другую планету попала.

Энергетика кругом сумасшедшая! Я сама — воплощение вихря, так закрутило. До чикагских знакомых, которые вызов сделали, даже не доехала. Попала в тусовку наших артистов и художников, где травку покуривают и водкой запивают. Все в диковинку: хотелось попробовать то, попробовать это, благо деньги отцовские есть! Так «напробовалась», что однажды меня вытошнило прямо на рядом сидящих, не принял этой гадости организм. Несло по волнам, плохо все помню, как в тумане.

Но один случай память зафиксировала очень ясно. Я ехала в такси и вдруг почувствовала, будто кто-то смотрит на меня сверху, подняла глаза, а в небе — лик Божией Матери Казанской! Поразительно и то, что она мне явилась, и то, что я ее узнала. Баба Зина, мамина мама, прямо возле Казанского собора в Питере жила, маленькой меня туда водила.

Да и в доме у нее такая икона была. Может, бабуля моя благочестивая чувствовала, как мечется моя душа, и молилась. Или отец из иного мира — Бог знает. Но факт в том, что это необычайное событие стало первым стоп-краном в моем безбашенном падении. Сразу пришла расплата за разгульную жизнь: загадочным образом пропали документы и деньги. И Америка тут же обернулась другой стороной, где не бренды, а дешевые подделки, не небоскребы, а душные бейсменты — в таких полуподвалах я ждала восстановления документов. Зарабатывала посудомойкой, продавщицей. Америка с ее независимостью и свободой костью уже в горле стояла. Получила паспорт и в прикиде известного американского бренда «секонд-хенд» с поджатым хвостом вернулась домой.

Никогда между мной и мамой этого не было принято, но настрадавшись, так захотелось упасть в ее объятия и выплакать все. Едва увидела, чемодан выронила, кинулась, слезы по щекам ручьями:

— Мамочка, родная, здравствуй!

А она:

— Я думала, ты там останешься...

Эти слова — желание или нежелание меня видеть? Наткнулась на то, от чего, по сути, бежала, — на холодное, говоря церковным языком, «окамененное нечувствие». И я бросилась в другие объятия, которые завершились появлением на свет Василия Шукшина-младшего. Об этом — чуть позже.

Важно рассказать про второй мощный стоп-кран, затормозивший мое бездумное существование.

Когда сына из дома выставили, я озверела и пошла вразнос. Но время и молитва лечат. Близкому человеку можно, и нужно, простить все. Фото: Сергей Гаврилов

Умер дядя Толя, младший брат мамы. Братьев у нее было двое, оба выпивали, второго, Германа, тоже бутылка сгубила. Бабуля мне рассказывала, что и дед, фронтовик, от этого умер. Я решила, что гены — дело опасное, поэтому алкоголь исключила из жизни напрочь.

Так вот, когда после поминок все разошлись, не знаю почему, но меня потянуло к батюшке, который отпевал покойного. Священник вдруг произнес: «Видно, что тяжело твоей душе, Оля. Не держи в себе, легче станет» — и час я говорила без остановки. Потом батюшка ласково сказал: «Приходи в храм на исповедь». И я пришла, выплакала все-все. Сбросив накопленную грязь, помню, как буквально летела над землей, такую легкость ощутила. Невозможно не влюбиться в это состояние! Но это еще не любовь к Богу, до истинного чувства (как и в любви к человеку) — путь не быстрый, не легкий, это путь преодолений, и прежде всего своего «я», своих враждебных вихрей.

Тогда начала нет-нет да и посещать богослужения, учиться молитве.

Надо сказать, что к моменту моего возвращения из-за океана Межеевский уже сходил со сцены — не с овациями, а с полным провалом. Что у Марека с мамой не заладилось, точно не знаю. Поначалу, наверное, поляку казалось заманчивым стать мужем состоятельной вдовы известного русского писателя, попасть в центр московской кинематографической тусовки. Но все же не в качестве личного водителя Федосеевой-Шукшиной, кем он в итоге оказался, так как добиться в Москве хоть какого-то успеха ему не удалось. Он начал выпивать. Очевидно, глубоких чувств не было, и они с мамой развелись, хотя и были венчаны.

Выписав с большими трудностями мужа из квартиры, мама уехала отдыхать в Эмираты, простодушно предоставив необходимость терпеть выходки нетрезвого, озлобившегося поляка дочери и своей старушке-матери. Десять дней до отъезда Марек душу нам выносил, пил, полураздетый бродил ночами по дому, роняя все, что попадалось на пути, мычал какие-то польские проклятия. Бабушка в своей комнате молилась, я у себя сидела тихо, читала Евангелие. И, видно, осатанел совсем мужик: вдруг ногой дверь вышиб, ворвался, очень напугал. Как-то вытолкала его, всю ночь потом тряслась. Маме пожаловалась, а она рассмеялась: «Глупость какая! Напасть хотел? Да не выдумывай!»

Этот эпизод шрамом лег на мое отношение к маме. И подтолкнул в объятия человека, который, может, вовсе и не был мне предназначен. Но так или иначе, он стал единственной моей любовью.

Знакомы мы были еще со ВГИКа.

Помню, как первый раз увидела его, красивого и стройного, отметила изумительные ресницы, длинные тонкие пальцы аристократа и подумала: «Вот бы у моего сына были такие же!» А он вдруг спросил:

— Твой отец Василий Макарович Шукшин?

— Да.

— Интересно, а ты можешь рассказ какой-нибудь написать?

— Не знаю, не пробовала.

— А ты попробуй, сделай зарисовку на страничку и покажи.

Зацепил за живое. Обычно предлагают: «Пойдем выпьем, покурим», а тут — такое. И я ему написала рассказик, как сижу на кухне, наблюдаю за двумя воронами, которые бранятся на крыше дома напротив. Так началось наше знакомство с Павлом (назовем его так), человеком, который, можно сказать, подарил, вернул мне моего отца. Будто от сна пробудил: «Ты — дочь Шукшина, помни об этом. Вернись к своим корням». И я стала читать, читать, читать — и наконец нашла опору, без которой маялась душа. Мой отец Василий Макарович Шукшин — вот точка отсчета, начало пути к вере, а значит, начало истинной жизни.

Не нужны мне фальшивые вершины «элитного» киномира, мне — не туда, пусть там стоят мама и Маша. Мне — вслед за отцом с его русской деревней, любовью и болью за народ. Сегодня на его родине, может в музее на Алтае, вижу свое будущее поприще.

Хочу доносить до людей творчество Шукшина, чтобы, как я когда-то, они возвращались к истокам. Интересно при этом, что первые побеги христианского сознания взрастил во мне человек не русский, не крещеный. И забегая вперед, скажу: Господь его не оставил — крещение Павел все-таки принял.

Садальский как-то обронил, что я «связалась с узбеком». Ошибаетесь, Станислав Юрьевич, с уйгуром — это коренная народность Восточного Туркестана. И это все, что имею право открыть о Павле, ну, кроме того, что он родом из очень знатной фамилии. Учился на режиссера-документалиста, вокруг этой талантливой неординарной личности кучковались ребята, девчонки смотрели на нашего гуру с обожанием. Но он никого и никак не выделял.

Не нужны мне фальшивые вершины «элитного» киномира. Мне — не туда. Мне — вслед за отцом с его русской деревней, любовью и болью за народ. Фото: Сергей Гаврилов

Потом была моя американская сага. Возвратившись, не помня себя после холодного маминого приема, уставшая, зареванная, оказалась в общежитии на пороге комнаты Павла. Он посмотрел в мои отчаявшиеся глаза и произнес два слова: «Иди поспи». Легла на его кровать и — провалилась. Удовлетворяя естественное любопытство, скажу, что близких отношений у нас не было и в помине еще долго, года три-четыре.

Затем сбежала из дома на дачу, которую дали папе от Союза писателей. Она на Истре, под Новым Иерусалимом. Жила в уединении, Павел приезжал ко мне, иногда я — к нему. Постепенно он заполнил собой каждую мою клеточку, не было роднее человека. И близость между нами случилась. Хотя Павел только принимал мою любовь, а я, несмотря на то, что уже знала об оставленных им женщинах с детьми, очень хотела ребенка именно от него.

Свой духовный путь я только начинала, а потому греха в этом не видела и о неизбежных последствиях для ребенка, рожденного в блуде, думать не думала. За что по сей день и расплачиваюсь: у нашего сына очень слабое здоровье.

Я родила себе любимого мужчину в миниатюре, с теми же густыми ресницами и музыкальными пальцами. Все силы душевные, которые отдавала его отцу, смогла перенести на сына. Появление на свет Васи ощущалось мной как чудо. Тут и мама, летящая по коридору роддома на крыльях любви, и улыбающаяся Маша, стучащая с улицы мне в окошко, ее в палату не пустили. Казалось, все теперь будет иначе, по-новому.

И моя жизнь действительно круто изменилась. Истинно в Евангелии сказано: «Женщина спасается чадородием». Много смыслов в этой фразе.

И я реально спасалась. Еще во время беременности я бросила курить и, конечно, полностью отказалась от алкоголя. Нужно было заботиться о малыше: стирать, гладить, готовить, за детским питанием бегать. Хорошо еще, материально не нуждалась: отцовские деньги шли от переизданий книг, от проката фильмов, Машка что-то подбрасывала, мама не оставляла. Да и много ли дачной затворнице надо, пусть и вдвоем с ребенком? За четыре года Павел наведывался к нам пару раз, обнимет сына и уезжает, а вскоре и вовсе пропал. Забегая вперед, скажу: мы не виделись четырнадцать лет.

В какой-то момент нам с сыном пришлось переехать в Петербург — надо было решить возникшие с бабушкиной коммуналкой проблемы. Мама в свое время меня туда прописала, чтобы не потерять жилплощадь после смерти бабы Зины.

Мне удалось выменять маленькую квартирку в том же районе у Казанского собора, для мамы это было важно — в память о бабушке, о детстве, проведенном в тех местах. Занималась ремонтом нового жилища, мама присылала деньги. Поначалу блага большого города даже радовали: театр, кино, катки, супермаркеты. Но в сыром питерском климате и я, и ребенок постоянно болели. Врач развела руками: «Вам нужно в Крым».

Сообщила об этом маме. «Вот тебе телефон отца Никона из Николо-Шартомского монастыря в Ивановской области, — сказала она, — у них в Севастополе есть свое подворье». И с благословения архимандрита Никона мы с Васей лето пожили в Крыму, набрались силенок. Там началось мое подлинное воцерковление. Потом приехали к отцу Никону в Ивановскую область, он предложил съездить посмотреть монастырский приют для мальчиков.

Там нас встретил молодой священник, Ваську сразу обнял, на колени себе посадил. Как раз колокольчик зазвонил к обеду, мимо нас мальчишки гурьбой побежали. И Вася прямо сорвался с рук — вслед за ними. Поняла: здесь его место. Он без отца, без мужской руки растет, а тут будет под покровом любви и заботы сразу нескольких отцов Церкви — и слава богу!

Я поселилась в вагончике при монастыре вместе с другими мамашами, чтобы, как и они, иметь возможность иногда видеть сына. Помогала на кухне, мыла коридоры, туалеты, тело к вечеру ломило от усталости. Но в отличие от американского опыта работа грязной не казалась, радость монастырского послушания трудно объяснить тому, кто не испытал сам. Так же, как и то, что простая пшенка с луком в трапезной вкуснее любых деликатесов.

Потому что все в обители творится под покровом благодати монашеской молитвы. Здесь узнала я настоящих русских людей и настоящую Россию.

И когда осознала, что это и есть моя жизнь, что тут мы не на месяц, не на год, предложила маме продать питерскую квартиру. Невозможно же вечно ютиться в деревянном вагончике с туалетом на улице, Васька подрастает, надо покупать жилье рядом. «Нет-нет, умоляю, не продавай, это же якорь единственный, который нас связывает с Ленинградом, я вам помогу», — сказала мама и купила нам маленькую келейку из двух комнат в старом домике в центре Шуи, а потом и квартиру в Сергиевом Посаде. Питерскую квартиру сдали — деньги небольшие, но нам много не надо. Так мы и прожили четырнадцать лет.

Мама и сестра Маша на Московском международном кинофестивале. Фото: РИА Новости

Мама не часто нас посещала, о подробностях их с Машей жизни я узнавала из СМИ, из Интернета. Например, что мама всю страну «ввела в транс» своим сближением с Бари Алибасовым. И хотя духовно я стала покрепче, все же болезненно восприняла сообщение о том, что она привела его в отцовский дом. Слава богу, нас с Васей там не было, в конце концов — это ее жизнь. Но, по-моему, лишним было тащить его с собой на Алтай на восьмидесятилетие Шукшина! Ну как она не понимает, что это уже не только лично ее касается? Зато как я радовалась, когда они с Бари расстались! Мама стала приезжать к нам в монастырь на Рождество, на Пасху. Но надолго не задерживалась, дня три-четыре побудет — и опять в свой иллюзорный мир возвращается. А для того чтобы изменить себя, очиститься, удержаться от греха, покаяние, причастие, молитва должны стать центром жизни.

А с Машей — что? Со вторым мужем, который на ее первой свадьбе был другом жениха, не сразу выстроились отношения. Потому, наверное, когда она Макариком забеременела, со мной советовалась, сохранять ли ребенка. Ясно, что я могла ответить — после своих-то грехов!

Макарика маленького однажды сестра в монастырь привезла, вот ведь какой даже у нас был опыт. Дней на десять он в приюте завис, смешной такой увалень, как медвежонок. Вася очень радовался братику. Но чем глубже я копала, погружаясь в православие, тем выше Маша поднималась на телевизионный олимп, и расстояние между нами все увеличивалось. Помню, когда Анечка родилась, я носилась с ней, гордая тем, что на улице люди за маму меня принимают, в храм к причастию водила. А что теперь? Маша сама попросила меня крестной стать у близнецов Фоки и Фомы.

Так я моталась к ним с раннего утра в воскресенье, пока сестрица отсыпалась, чтобы в церковь отвести. И вдруг Маша запретила: дескать, как это они с одной ложки со всеми причастие принимают? Негигиенично! Вот такие происходят с годами метаморфозы, и не в лучшую сторону. Ладно передо мной дверь закрыли, а перед Богом?

Отец Никон однажды мне сказал: «У актеров, бедных, сотни всяких масок. И так они вросли, что отковырять, отчистить и понять, где истинное лицо, невозможно». Какое счастье, что я все эти годы отмаливала прежнюю грешную жизнь, блуд, убиенных младенцев, рожденного вне брака сына.

Но ведь сын мой не только по моим грехам болеет, ему «косяки» всей нашей родни по жизни нести. Все, в чем мы не покаемся, болезнями, потерями, скорбями не вытерпим, все нашим детям останется, таков духовный закон: ничто не уходит в никуда.

Потому и хочу, чтобы все мы вместе, с мамой и сестрой, исправили жизнь. Конечно, будь сама совершенной, должна была бы просто тихо молиться за всех, рта не открывая. Но, каюсь, не по силам мне это.

Вот и Павла кинулась разыскивать несколько лет назад с тайной надеждой, что удастся грех наш исправить, соединиться в законном браке. Разыскала с трудом и в очень печальном состоянии: сломался человек в девяностые годы, как многие художники, не сумевшие себя реализовать, пьет по-черному. Но я вовремя появилась: может, в другом случае и в живых бы его уже не было. Увидела и поняла, что любовь моя никуда не делась. Ухаживала за ним, в чувство приводила, тогда и убедила креститься.

После этого крылья у меня за спиной появились, думала, заживем как муж и жена, будет у Васи отец, нормальная семья.

Павлу жить было негде. Спросила у мамы разрешения поселить его на даче, не на отцовской комфортабельной, а в хилом домике без удобств и отопления. Они его с Алибасовым когда-то нашли в ближайшем Подмосковье. К себе я взять Павла не рискнула — чтобы Вася отца в страшном состоянии не видел. За год Павел очень оздоровился, окреп. Но тут мама начала требовать освободить дом, хотя он годы пустовал никому не нужный. Теперь думаю, может Господь меня через близких уберегал от креста — жить с пьющим мужем. А тогда обидно стало ужасно, ведь я семейную жизнь пыталась наладить. Естество-то женское во мне не умерло, кому как не маме меня понять!

Она упрекала Павла в этом грехе, а ведь и некоторые из ее мужей выпивали. Да и отца она не раз этим попрекала, что меня страшно коробило. Когда они всей толпой стали откровенно Павла из того сарая гнать, полностью приняла его сторону. Меня поставили в ситуацию нелегкого выбора, и я сказала себе: остаюсь с ним, да, с пьющим, больным, но он без меня пропадет.

И началось: ментов туда присылали, непонятные мужики приезжали, угрожали нам какой-то бумажкой. Аня, племянница моя дорогая, двадцатилетняя, Павлу, дядечке с седой бородой, кричала: «Вон отсюда!» Так же, как потом Васеньке в дедовом доме. Потом риелторы стали ходить: дескать, дом продается. Все это, конечно, искушением было страшным. Успокоились родственники, только когда я им предложила четыреста пятьдесят тысяч отдать, которые у меня на черный день на книжке лежали.

Достаточно одного маминого честного взгляда, искренней слезы, душевного разговора, теплого прикосновения — и стена между нами рухнет. Фото: Сергей Гаврилов

Маша позвонила: «Заплати, подпишем с тобой договор». Ну скажите, о чем мои родные беспокоились — обо мне ли?

Самое печальное, что вся нервотрепка была напрасна, усилия мои успехом не увенчались. Хотя Павла даже в Шую возила, думала, раз мне монастырь помог, то и его на ноги поставит. Сколько видела там таких потерянных пьющих мужиков, которые к нормальной жизни возвращались, семьями обзаводились. Но ничего не вышло, он опять запил и уехал восвояси. А мне звоночек внутренний был: «Стоп, хватит, у Васи переходный возраст, им надо заниматься». Павел по сей день так и скитается, как одинокий волк.

С той поры, когда нас из дачного домика попросили, уже года три- четыре, мы совершенно перестали общаться и с мамой, и с Машей.

Но Вася с бабушкой перезванивались. Он до девятого класса учился в приюте, потом мы в Сергиев Посад переехали, в киноколледж поступил, правда, почти сразу бросил — не потянул. Обычную школу окончил в Шуе, сдал ЕГЭ, о высшем образовании задумался. Вот тут бабушке и позвонил. Она его пригласила в Москву, пообещала помочь поступить во ВГИК на телевизионную режиссуру.

Ну а чем все это закончилось, вы уже знаете. Подошла к концу моя история, вернувшись к тому, с чего началась. Когда моего сына таким бесчеловечным образом из дома выставили, я и впрямь сначала онемела, оцепенела, потом озверела и пошла вразнос. Но время и молитва лечат — отошла. Близкому человеку можно, и непременно нужно, простить все. Не всегда легко и сразу получается.

Если честно загляну в глубину своего сердца, то пока не могу сказать, что мне это удалось вполне.

Вместо ВГИКа мальчик мой в армии оказался. Сейчас лежит в госпитале, потому что здоровья на армейскую жизнь не хватает. А я бегаю по инстанциям, собираю справки в надежде, что его комиссуют.

Еще небольшой эпизод про Павла расскажу. На той самой даче он не в лучшем виде лежал, отходил от запоя. И вдруг наклонился и коврик перед диваном — черный, грязный — поднял, перевернул и показывает: дескать, смотри. Я удивилась: с обратной стороны он белоснежным оказался. «Так и с человеком, Оля, по внешнему облику не суди. Заглянешь, а внутри — чисто. Бывает и наоборот. Только Бог душу видит». Вот такая глубокая в своей простоте метафора.

И я ни в коем случае не сужу свою мать — у самой грехов как репехов. Просто пыталась разобраться в том, как мы шли, шли — и дошли до такого. Открыв подробности нашей жизни, сделала их достоянием того мира, в котором и для которого живут мои близкие. Очень надеюсь, что среди окружающих маму людей найдется хоть один с правильно настроенной душой. Тот, кому в отличие от меня она доверяет и кто сумеет донести до нее, что надо по-иному строить свои отношения с внуком и с дочерьми — со мной и с Настей.

Ведь я — дочь твоя, мама! Возможно, совсем не такая, какой ты хотела меня видеть, но — твоя! А с тех пор как сама стала матерью, знаю точно, что во всем, что совершают дети, может, не всегда впрямую виноваты родители, но за все ответственны. Всегда! Это закон Божий.

Не знаю, на что могу надеяться... Но одно понимаю точно: достаточно одного маминого честного взгляда, искренней слезы, душевного разговора, теплого прикосновения — и стена между нами рухнет. Обломки слезами смоет, даже следа не останется. И до конца жизни стану заботиться о ней и ухаживать. И постоянно повторять: «Я люблю тебя, мама!»