Глава девятая. Пятьсот страниц огнедышащей прозы

Один из первых вопросов, которые задал мне при знакомстве Шукшин, — читала ли я его роман о Степане Разине «Я пришел дать вам волю». Речь шла о журнальном варианте — полностью роман был опубликован только через несколько лет. Для Шукшина такой вопрос был принципиальным: он считал этот роман главным из всего, что он сделал. Вся его жизнь, в сущности, шла под знаком верности Разину, еще в детстве поразившему его воображение. Разин изумил его когда-то своей силой духа, беззаветной храбростью и решимостью постоять за народную волю. Потом, когда он стал старше, Разин стал для него образцом воинского искусства и мужества. А в пору первых серьезных размышлений о смысле жизни, о месте человека в цепи поколений, его поразило, как прочно вошел Разин в память народа. Уже взрослым, занимаясь самообразованием, он узнал, что двести пятьдесят лет подряд в Великий пост во всех церквях Разина предавали анафеме, но церковному проклятию всегда противостояла песня, легенда, молва. Эта молва переходила из поколения в поколение; «страшный не раскаявшийся разбойник» входил в человеческое сознание с детства: был, мол, такой храбрец, который защищал бедноту от богачей-кровососов и на смерть пошел «ради други своя». Память у народа прочная, заступников своих он помнит долго. И как же крепка была эта благодарная память, если вся государственная машина не смогла ее отбить за века.

После революции государственная машина развернулась на 180 градусов: Разин стал героем-освободителем, которого чтут на государственном уровне — и в школах «проходят», и улицы называют его именем, и книги о нем пишут. И никто уже не задумывается, каким он был на самом деле.

Шукшин, приняв Разина в душу с легендой, преданием, всегда старался понять, что это был за человек. С первых же попыток осмыслить этот образ, он ощутил в герое такие противоречия, которые потребовали серьезнейшего изучения архивных материалов, подлинно исследовательской работы. Он начинал эту работу, еще не утвердившись в мысли, что литература является главным делом его жизни. Но по мере того, как складывался материал, как определялся образ Разина — бунтаря и провозвестника будущих революций, возрастало и чувство ответственности за каждое написанное слово, хотелось писать подробней, серьезней, добираться до самых глубин темы — так сценарий перерастал в роман.

В заявке на литературный сценарий — самый первый, называвшийся «Конец Разина», в марте 1966 года, Шукшин писал: «Он — национальный герой, и об этом, как ни странно, надо «забыть». Надо освободиться от «колдовского» щемящего взора его, который страшит и манит через века. Надо по возможности суметь «отнять» у него прекрасные легенды и оставить человека. Народ не утратит героя, легенды будут жить, а Степан станет ближе. Натура он сложная, во многом противоречивая, необузданная, размашистая. Другого быть не могло. И вместе с тем — человек осторожный, хитрый, умный дипломат, крайне любознательный и предприимчивый. Стихийность стихийностью... В 17-м веке она на Руси никого не удивляла. Удивляет «удачливость» Разина, столь долго сопутствующая ему. (Вплоть до Симбирска.) Непонятны многие его поступки: то хождение в Соловки на богомолье, то через год — меньше — он самолично ломает через колено руки монахам и хулит церковь. Как понять? Можно, думаю, если утверждать так: он умел владеть толпой (позаимствуем это слово у старинных писателей). Он, сжигаемый одной страстью — «тряхнуть Москву», шел на все: таскал за собой в расписных стругах «царевича Алексея Алексеевича» и «патриарха Никона»... (один в это время покоился в земле, другой был далеко в изгнании). Ему нужна была сила, он собирал ее, поднимал и вел. Он был жесток, не щадил врагов и предателей, но он и ласков был, когда надо было. Если он мстил (есть версия, что он мстил за брата Ивана), то мстил широко и страшно, и он был истый борец за Свободу и предводитель умный и дальновидный... Если бы им двигали только честолюбивые гордые помыслы и кровная месть, его не хватило бы ни до Симбирска, ни до Москвы. Его не хватило бы до лобного места. Он знал, на что шел. Он не обманывался. Иногда только обманывал во имя святого дела Свободы, которую он хотел утвердить на Руси».

Действительно, противоречивый возникал образ, не вполне понятный и самому Шукшину. И, конечно же, Киностудия им. Горького не дала «добро» на эту постановку режиссеру, у которого «в заделе» было всего два фильма на современную тему. Текст заявки остался в архиве первым документом, обозначившим работу Шукшина над образом Степана Разина.

Шукшин хотел сделать свой фильм к трехсотлетию разинского восстания — но не привелось. Потом замаячила еще одна дата — трехсотлетие со дня гибели Разина, 6 июня 1971 года. Шукшин упорно работал — написал роман «Я пришел дать вам волю», а по нему еще один сценарий, уже не двухсерийного, а трехсерийного фильма. Образ Степана Разина окончательно сложился в его представлении. Именно в литературном творчестве он смог по-настоящему, с полной отдачей выразить свое отношение к герою и отобразить его личность. А потому сначала надо говорить о романе.

Каким был в действительности Степан Разин — кто скажет сегодня? Сколько лет ему было в точности — тоже никто не знает: дата рождения неизвестна. Судя по его ратным делам, это был человек в расцвете сил. Именно таким представляли его все, кто пытался прикоснуться к этой удивительной судьбе. А прикасались не раз — многих волновал и тревожил его образ. Два романа о Степане Разине было до Шукшина в советской литературе — А. Чапыгина и С. Злобина. Шукшин читал их еще в юности. По роману А. Чапыгина в 1939 году О. Преображенская и И. Правов сняли художественный фильм. Разина там играл талантливый актер, красавец А. Абрикосов. Все эти авторы, по ощущению Шукшина, целиком попали под обаяние легенды, наделившей Разина, кроме храбрости и ненависти к угнетателям-боярам, еще и безупречным благородством. А Шукшин хотел отойти от этой легенды и рассказать правду о Степане Разине. Правда эта была для него чрезвычайно важна, потому что именно через нее можно было прийти к постижению трагических ошибок Разина-полководца и причин гибели его дела. Надо сказать, в распоряжении Шукшина было больше исторических документов, чем у его предшественников: подоспел трехтомник Академии наук СССР «Крестьянская война под предводительством Степана Разина»; он позволил писателю подкрепить некоторые свои интуитивные догадки и выйти на собственную интерпретацию давно минувших исторических событий и фигуры Разина в целом.

Одна из таких догадок, нашедшая подтверждение в документе о происхождении Разина — воронежские крестьянские корни. Казачество в Степане не сильнее его крестьянских начал. Конечно, он далек от земли — это казак, по словам Шукшина, ремесленник от войны, никоим образом не крестьянин. Но вот замкнулись же на нем крестьянские чаяния. Видно, крепко сидит в нем мужицкое начало, потому и стал могучим заступником крестьянства. В казачьей среде его в сущности никто не понимает, он одинок, пока рядом не появляется Василий Ус, а с ним Матвей Иванов. Вот ведь и любят казаки своего атамана, и страшатся, и жизни своей не жалеют ради него, но не разделяют его сочувствия к мужикам. Война им — мать родная, да ведь царя и бога они боятся, и какой же надо обладать крепостью, силой воли, чтобы поднять таких людей и повести их за собой.

Но куда? И зачем? Во имя чего поднят карающий меч? Отвечая на этот вопрос, Шукшин со своим Разиным подошел к объяснению коренных пружин человеческого существования, к первопричине добра и зла. Сам Степан даже не вполне понимает, в чем эта первопричина — он только на пути к ее осознанию — зато все зрит и на все проливает свет автор.

«Видел Степан, но как-то неясно: взросла на русской земле некая большая темная сила — это притом не Иван Прозоровский, не Семен Львов, не старик митрополит — это как-то не они, а нечто более зловещее, не царь даже, не его стрельцы — они люди, людей ли бояться?.. Но когда днем Степан заглядывал в лица новгородским, псковским мужикам, он видел в глазах их тусклый отблеск страшной беды. Оттуда, откуда они бежали, черной тенью на все небо, наползала общая беда. Что это за сила такая, могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять. Говорили, что очутились в долгах неоплатных, в кабале... Но это понять можно. Сила же та оставалась неясной, огромной, неотвратимой, а что она такое? — не могли понять. И это разжигало Степана, томило, приводило в ярость. Короче всего его ярость влагалась в слово — «бояре». Но когда сам же он хотел вдуматься — бояре ли? — понимал: тут как-то не совсем и бояре. Никакого отдельного боярина он не ненавидел той последней искупительной ненавистью, даже Долгорукого, который брата повесил, даже его, какой ненавидел ту гибельную силу, которая маячила с Руси. Боярина Долгорукого он зашиб бы при случае, но от этого не пришел бы покой, нет. Пока есть там эта сила, тут покоя не будет, это Степан понимал сердцем. Он говорил — «бояре», и его понимали, и хватит. Хватит и этого. Они, собаки, во многом и многом виноваты: стыд потеряли, свирепствуют от жадности... Но не они та сила.

Та сила, которую мужики не могли осознать и назвать словом, называлась — ГОСУДАРСТВО».

Шукшин выделяет это слово, чтобы читатель не скользнул глазом и не забыл. Больше он не вернется к этому откровению. Степан Разин будет жестоко расправляться с боярами, дворянами, приказными, олицетворяющими для него эту страшную силу, которую он даже назвать не может. Но слово уже сказано, оно засело в сознании читателя. Тусклый отблеск страшной беды в человеческих глазах — отражение черной тучи, которой нависло над человеком государство. От него — неоплатные долги и мужицкая кабала. Государство создает законы, законы душат простого человека. И, наконец, человек восстает против государства. Ему нужен другой миропорядок, другая власть — такая, чтобы не губила она труженика, на котором вся жизнь-то держится. Но кто учредит этот новый порядок? Наверное, царь — иначе никто и не мыслит в то время. Есть в романе эпизод, когда Разин в хорошую минуту гуторит с могучим мужиком-волгарем, играющим перед войском разинским роль «патриарха»: «Уж не знаю, какой ба из меня патриарх вышел, — говорит мужик, — никакой, но из тебя, батька, царь выйдет... Ты бедных привечаешь — уже полцаря есть. Судишь по правде — вот и весь царь. А будешь не такой заполошный, тебе цены не будет! Вся Русь тебе в ножки поклонится».

Позиция писателя и его героя ясна. Главные люди на Руси — мужики, беднота. Им нужны такие порядки, чтобы не бежали они из своих домов от голода, насилия и страха перед завтрашним днем. Как провести это в жизнь? Сесть царем в Москве? Но не хочет Степан быть царем, даже представить не может себя на троне. Он хочет дать людям волю. Людям — не народу. За людьми он народа не видит. Не мыслит такими категориями, как «народ», «закон», «государство». Бурные события походной жизни не дают ему додумать важную думу — что это за гибельная сила, которая маячит с Руси и как ее победить, изжить в корне. Жизнь проходит в кровавых схватках, в пороховом дыму, а в коротких просветах между боями — душа просит «отдыха» с водкой, буйной пляской, лихой казацкой песней. «Питие — есть Руси веселие» — и Разин не мыслит, чтобы это было иначе. В угаре «праздника» сгорают силы его казаков, и сам он подчас теряет человеческий облик, доходит до преступления — потом жестоко казнится, просит срубить ему башку за убитого в пьяном угаре казака. Голова, одурманенная зельем, никак не проясняется после тяжелого похмелья. А там опять на коня, опять в пекло, кровью унимать похмельную жажду. Где уж тут додумать свою думу!

Разин вроде бы не одинок. Шукшин окружает его соратниками, ярко выписывая каждую фигуру. Они очень разные и по-своему колоритные — с виду острожный, степенный, но притом всегда готовый на дерзкую выходку Фрол Минаев, умный, жестокий, беззаветно преданный Степану Ларька Тимофеев, речистый и способный к лицедейству Стырь, серьезный рассудительный Федор Сукнин, спокойный до тонкостей, знающий воинское дело Иван Черноярец. С Фролом Степан дружит, с Ларькой не расстается, но притом нет рядом человека, который был бы башковитее атамана и мог бы поразмыслить вместе с ним — где корень зла. Но вот свела судьба Степана с умным мужиком Матвеем Ивановым, прибившимся к войску атамана Василия Уса и вместе с ним пришедшим к Разину. Матвей мыслит трезво и одновременно широко — недаром Ус зовет его своим «думным дьяком». Он пытается очень осторожно и вместе с тем настойчиво руководить Степаном: «Стало быть, есть ты донской казак, Степан Тимофеевич... Живется вам на Дону вольготно, поместники вас не гнут, шкур не снимают, жен, дочерей ваших не берут по ночам с постели — для услады себе... Спасибо великое вам, хоть привечаете у себя нашего брата. Да ведь и то — вся Рассея на Дон не сбежит... Наш мужик пока раскачается, язви его душу, да пока побежит себе кол выламывать — тут его сорок раз пристукнут. Ему бы за кем-нибудь, он пойдет. Уж поднялись, так подымайте за собой всю Рассею... Доном ийтить надо, Степан Тимофеевич. Через Воронеж, Танбов, Тулу, Серпухов... Там мужика да посадских, черного люда — густо. Вы под Москву-то пока дойдете — баальшое войско подведете».

Степан понимает правоту Матвея, но оглядывается на свое войско — «велика эта штука — людей поднять на тяжелое дело долгой войны». Он как между двух огней — между растревожившим ему душу Матвеем и верным Ларькой, возненавидевшим Матвея ревнивой ненавистью. А тут еще — предательство лучшего друга Фрола Минаева, покинувшего войско — не из трусости, а из возмущения безмерной жестокостью Разина, — а потом вернувшегося по наущению богатых, домовитых казаков, осевших в Черкасске: за поход Стеньки они могли жестоко поплатиться. Фрол пытается доказать бывшему другу бессмысленность похода: «С какой радости мужик на войну побежит? Ты по этим гонисся, какие с тобой? Этим терять нечего, они уже все потеряли. А те... Нет, Степан, не пойдут. Ты им журавля в небе, а им синица в руке дороже. За журавля-то может, голову сложить надо, а синица — в руке, хошь и маленькая. Все же он ее держит... Отцу родному так не верют, как тебе надо верить, чтобы выпустить ту синицу. Откуда они возьмут эту веру? Ведь это же надо, чтобы они семьи свои побросали, детишек, жен, матерей... И за тобой бы пошли. Нет, не пойдут».

На это Степан гневно отвечает: «Ты ишо на руках у матери сидел, а уж вольным не был. И такие же у тебя мысли, хоть они и кажутся верными. Они — верные, но они подневольные. А других ты не знаешь...»

Этот длинный горячий разговор Степана с Фролом, идущий как бы на одном дыхании, кажется таким современным, таким по-сегодняшнему острым, что просто дух захватывает. А благоразумный Фрол продолжает: «Не мудрено голову сломить, Степан, мудрено приставить... Перед людьми грех — заведешь и погубишь... ты умеешь заманить. У тебя... чары как у ведьмы — ийтить за тобой легко, даже вроде радостно. Знамо, это все оттого, что самому тебе не дорога жизнь. Я понимаю, это такая сладкая отрава, хуже вина. Я же тоже не бегал ни от татар, ни от турка, ни от шаховых людей... Но там я как-то... свою корысть, что ли, знал... Да нет, тоже не то говорю — я не жадный. Но ведь там-то не боялся я, ты же знаешь...». И на это Степан отвечает: «Может, и не страшисся. Только тебе за рухлядь какую-нибудь не жалко жизнь отдать, а за волю — это псу под хвост. Вот я и говорю — подневольный ты... Веришь, нет: мне за людей совестно, что они измывательство над собой терпят. То жалко их, а то — прямо избил бы всех в кровь, дураков».

Да, умел клеймить словом Шукшин. И Разин вырастал у него в трибуна, в глашатая великой правды. Но историю не перепишешь. Восстание под предводительством Степана Разина потерпело поражение, и надо было осмыслить причины этой катастрофы. Эпизод за эпизодом подводил Шукшин читателя к пониманию трагической вины героя: «...он не поверил мужикам, не понял, что это сила, которую ему следовало и возглавить, и повести». Именно так, просто и четко определил писатель суть своих исторических изысканий. В романе эта мысль выражена ярко и убедительно.

Кульминацией этой темы, да и всего романа стал эпизод поражения восставших под Симбирском, когда захлебнулся кровью штурм города-крепости, и Разин в предвидении окружения дал команду своим отходить потихоньку к Волге, садиться в стружки. А верные Разину мужики продолжали штурмовать крепость, в чаду битвы не видя ничего кругом и не понимая, что они брошены казаками в это пекло и покинуты. «Мужики!!! — заполошно заорал Матвей и бросился было к стене, к мужикам, но Ларька догнал его, сшиб с ног, хотел зарубить. Степан остановил. Матвею сунули кляп в рот и понесли к берегу». «Штурм продолжался. Он длился всю ночь. Город устоял. Когда рассвело, осажденные увидели, что перед ними — только мужики с оглоблями, да с теплыми пушками, из которых нечем было стрелять».

Отравил-таки Фрол Минаев душу Степана медленным ядом — не поверил он в мужицкую силу и волю к действию. Каков поворот сюжета: позорно бежал атаман с поля битвы, чтобы спасти своих донцов: для него каждый казак стоит сотни мужиков, казацкое презрение к мужикам было внушено ему с малых лет, и хотя совесть говорила другое, он подчинился предрассудкам казачьего круга.

А ведь восстание уже начало принимать всенародный размах, приходили новые и новые тысячи крестьян, поднялись татары, мордва, чуваши. «Теперь уже тридцать тысяч шло под знаменем Степана Разина. Полыхала вся средняя Волга. Горели усадьбы поместников, бояр. Имущество их, казна городов, товары купцов — все раздавалось неимущим, и новые тысячи поднимались и шли под могучую руку заступника своего». Конечно, их еще надо было учить воинскому искусству, но злости и ненависти к боярам им было не занимать. Недаром после отхода казаков от стен Симбирска они продержались всю ночь. Но и кара боярская была жесточайшей. И мужикам, и Степану. Своими глазами увидел атаман, к чему привело его предательство: «Вдали на воде показались какие-то странные предметы. Они приближались. Когда они подплыли ближе, Степан догадался, что это... И страх объял его мужественную душу. Это были плоты с виселицами. На каждом плоту торчмя укреплено бревно с большой крестовиной наверху. И на этих крестовинах гроздьями — по двадцать-тридцать висели трупы. Плотов было много. И плыли они медленно и торжественно. Степан, не отрываясь, смотрел на них».

И пойдет после этого на закат звезда Степана Разина. Не поможет ему и то, что по всей Волге разлилось народное восстание: уже не тридцать, а триста тысяч поднялось. «Широко разлилось, но мелко», — скажет умный Матвей. «На Волгу, батька! Вишь, говорил я тебе: там спасение. Не верил ты все мужику, а он вон как поднялся!.. Э-э, теперь его нелегко сбороть... Теперь он долго не уймется... раз уж кол выломил». Но не захочет явиться к восставшим Степан без своих донцов: какой же он атаман без войска! «Знаю я их, эти триста тысяч! — скажет Степан на уговоры Матвея. — Сёдни триста, завтра — ни одного... И как воюют твои мужики, тоже видели...»

С тремя сотнями верных казаков, оставшихся с ним после многолетней войны, поскачет Разин в родной Черкасск, но город закроется от него, а штурмовать уже не хватит сил. Бросится он в верховые станицы поднимать казаков — и наткнется на хитрый с прищуром казачий глаз: а на кой нам ты? Не мужики — свои же, донцы, предадут Степана. Умного Матвея, полюбившегося Степану, в одночасье убьет Ларька, но сам-то не останется с атаманом — уйдет, со слезами, но уйдет, поняв, что атаманова песня спета: своя жизнь дороже. А Степан, битый-перебитый в сражениях, едва отлежавшийся после тяжелой болезни, еще воспрянет перед лицом смертельной опасности, явившись в свой земляной городок на донском острове и застав в своей землянке злейших врагов, предавшихся царю. На минуту и ему самому, и всем покажется, что он еще сможет переломить ход событий — одной только силой воли да атаманской удалью: срубить двух злодеев — да и поднять вчерашних соратников кличем: «Братья!» Но не вышло: в решительную минуту «верная» жена, не то чтобы глупая, но себе на уме, повисла у него на шее, связала по рукам — и пропал Степан.

Шукшин сопровождает своего героя до самого лобного места. Нарисовав страшную картину средневековых пыток, он показывает во всех подробностях его жуткую казнь — четвертование. Не затем, чтобы напугать читателя, но затем, чтобы воспеть нечеловеческую выдержку Степана, его величайшее мужество. Но, в сущности, социальная линия романа завершается последним разговором закованного в кандалы Степана с отступником Фролом Минаевым, превратившимся из ратника в конвоира. «Я дал волю», — с достоинством говорит Разин. «Ты сам в цепях! Волю он дал!..» — возмущается Фрол. «Дал. Опять не поймешь?» Качает головой Фрол, но мы-то понимаем: Степан Разин разбудил в людях гнев против угнетения и дал выход социальному протесту.

Трагедия Разина в том, что выломившись из своего времени и далеко обогнав его, он не смог пойти еще дальше — к пониманию основ народовластия. Не пришло еще историческое время для такого знания. Выступая против писаных и неписаных законов рабского времени, даже лучшие люди не могли подняться до высот, которых достигла позже социальная мысль. В этом смысле трагедия Разина тоже слита с трагедией народа. Но без таких, как Разин, не было бы и движения вперед по пути прогресса.

Талант писателя помогает понять, какой ценой личность и общество платит за этот необходимый и неизбежный прогресс. Степан Разин — мученик, страстотерпец возложенной на себя миссии. Он чувствует тупиковость своего пути: ну, возьмут Москву, а что дальше? Отсюда его неуравновешенность. Он и по натуре своей очень разный: и прозорливый, и наивный, и нежный, и грубый, и мудрый, и недалекий — все зависит от того, где он и с кем. Способный чувствовать чужую боль как свою, он в то же время чудовищно жесток к своим врагам, причем жестокость эта чуть ли не патологическая. Шукшин не боится показать, что в своей ненависти этот крепкий, здоровый и выносливый человек доходит до болезненных припадков, вроде падучей: он падает ничком, катается по земле, и тогда самые близкие боятся к нему подойти. Ненависть разрушает его, но он бережет ее в себе, хоть и борется со своими припадками. При всем том Шукшин знал, что собственное его отношение к герою превозможет весь этот негатив. Для него Разин — великолепный экземпляр человеческой породы, человек великой души. В то время, как в обществе шли все более оживленные разговоры о том, можно ли оправдать жестокость, проявленную на пути к победе, Шукшин совершенно недвусмысленно говорил: да, можно.

У меня есть автограф Шукшина, оставшийся еще со времен работы над статьей «От прозы к фильму» — вот что писал он сам, обдумывая тему.

«...если всерьез поднимать тему «воли» — надо всерьез, до конца знать, что это значит: это значит, что человек, принявший в сердце народную боль, поднимает карающую руку. И, господи, нам ли считать, сколько он нанес ударов, и не было ли, на наш взгляд, лишних? Пусть они будут тяжкими! Я к тому это, что сценарий все-таки вызвал нарекание в жестокости — жесток Степан. Вот тут я не знаю, что говорить. Жесток — с кем? Ведь если человек сильный жесток, он всегда жесток с кем-то, а с кем-то нет. Во имя чего он жесток? Жесток во имя поганой власти своей — тогда он, сильный, вызывает страх и омерзение. Тогда этот исторический карлик сам способен скулить перед лицом смерти — она сильней. Она разит его. Способный к самоотречению, умирает без страха — и живет в благодарной памяти людской, в песне, в легенде.

Разин — это русская трагедия. Сколь способен любить Разин — столь любит народ, породивший его, сколь ненавистны ему страх и рабство, так они прокляты изначально прародителем его — народом. В то далеко время народ не знал, как освободить себя. Не знал и Разин. Если б знал, освободил бы. «Я пришел дать вам волю» — и принял топор палача. Разин не может быть жесток исторически. Жесток, повторяю, тот, кто губит из страха и властолюбия.

Построение киноромана замыслилось как повествование об историческом герое с преобладанием его личного характера, психологии, поступков, кои, конечно же, не самоценны. Но все-таки восстание — во многом, если не в решающие моменты — суть порождение одной воли, одного ума. И это — часть трагедии. Даже когда общественные силы сгруппировались должным — враждебным — образом, даже когда столкновение неизбежно, даже и тогда вперед выйдут те, кого вышлют из своих рядов силы те и эти. Так в середине XVII века на Руси вышли — и на долгое время вперед определили ход событий три деятеля: Разин, боярин Алексей Романов, царь, и Никон, патриарх. Решалась судьба русского государства, русского крестьянства. Крестьянство было задавлено, заступник его, донской атаман Степан Разин, четвертован в Москве. Когда я так понимаю события, а я их так понимаю, разговоры о жестокости Разина мне представляются... лишними».

А вот еще сохранившийся автограф Шукшина:

«Здесь речь пойдет об ОДНОМ человеке, которого хватит на три фильма, потому что человек этот огромной судьбы. Мало, что он герой, история знает много героев, судьба которых точно укладывается в анекдот, он герой, чья личная судьба ему не принадлежит, она достояние народа, гордость народа. Поэтому все, что отрицает ее, как таковую, церковь, например, — мне глубоко ненавистно.

Что делает таких героев ТАКИМИ? Редкая, изумительная, невероятная способность полного самоотречения. И героев-то таких в истории человечества — девять-десять: основатели религий, Христос в том числе, вожди народных восстаний, не все: Пугачев сюда не может быть отнесен. Наполеон тоже «не вышел» на такого героя, хоть шуму наделал больше всех их.

Разин...»

В общем, Шукшин оправдывал Разина — кто же может сказать откровеннее об отношении писателя к своему герою, как не сам писатель? Надо думать, Шукшин в это время еще дорабатывал свой роман — отсюда и это стремление еще раз высказаться, обмозговать все на бумаге. Как обычно, в публицистике он декларативен и категоричен. И совсем иначе в творчестве — там он далеко не однозначен, сложен и тонок. Степан Разин — такой, каким он отображен в романе, заставляет еще раз подумать о том, что у Шукшина нет образцового героя — есть герой правдивый. Все великое и страшное, что совершает Разин, обосновано его психологией — в духе великой русской литературы. Тут искусство писателя восходит к поискам сложных композиционных решений. Естественный ход событий перебивается отступлениями — в этих отступлениях вся динамика развития образа героя: каждый такой эпизод связан с переломным моментом в жизни Степана и раскрывает состояние его души. Эта же композиция была в сценарии. Кроме того, в романе Шукшин использовал и прием развернутых внутренних монологов (в сценарии их, конечно, пришлось сократить), тут уже настоящий простор для отображения личности. Характер Разина претерпевает изменения, духовный мир обогащается. Характеристику героя дают и другие персонажи, недаром говорится, что короля играет свита. В каждом из казаков по-своему отражается атаман, и с каждым он немного другой — отсюда и полифония романа, — ведь действие сосредоточено исключительно вокруг Степана Разина, а кажется, что перед нами вся широкая картина освободительного движения.

Интересней всего раскрывают Степана Фрол Минаев, Матвей Иванов и старик Кузьма Хороший, по прозвищу, Стырь. Фрол, пожалуй, единственный друг атамана, с ним он готов пооткровенничать, приоткрыть душу — не то, что с верным Ларькой: Ларька с его хитростью, жестокостью и вероломством и восхищает, и удивляет Степана, но не располагает к откровенности. Другое дело — Фрол: вместе выросли, вместе ходили по обету на Соловки, знает Фрол, что за молодым Разиным есть грех бессмысленного, жестокого убийства двух человек, с которыми свела судьба по пути на север — просто кровь взыграла, черт под руку толкнул. Никому об этом Фрол не сказал. С Фролом, верным товарищем, Степан смолоду ходил в походы в шахскую область, не раз в бою выручали друг друга, и не было, казалось, такой силы, чтобы их растащила, но вот объявил Степан, что пойдут они походом по Волге на царя и бояр — и Фрол откачнулся: одолело его благоразумие. Именно в спорах с Фролом до конца раскрывается прямая, горячая, искренняя натура Степана, его жажда правды и справедливости. Убеждая Фрола, он сам укрепляется в своей решимости одолеть зло на Руси.

Другой человек, который уже самим присутствием в жизни героя побуждает его к нравственным поискам — это Матвей Иванов. Образ этот — при всей его художественной условности — находка Шукшина. Матвей, конечно, резонер, но совершенно необходимый роману. Именно он помогает читателю разобраться в роковых ошибках разинской стратегии и тактики, в полных противоречий чувствах атамана. Быть царем или не быть? Разин отвергает для себя эту перспективу, но выдумывает «чудом спасенного царевича Алексея» и всерьез собирается посадить его на трон. С Матвеем обсуждает Степан, какой царь нужен мужику и слышит: никакой. До понимания этой истины Степану еще предстоит дойти — преданный идеалам казачества, он думает с помощью «мужицкого царя» завести казацкий уклад жизни по всей России. Но казак-то прежде всего воин, а уже потом землепашец, а для мужика земля — это все. И Матвей объясняет ему, как надо обустроить Россию: «Тут и вся воля мужицкая: не мешайте ему землю пахать. Да ребятишек ростить. Все другое он сам сделает: свои песни выдумает, свои сказки, свою совесть, указы свои... Скажи так мужику, он пойдет за тобой до самого конца. И не бросит. Дольше твоих казаков пойдет». Матвей Иванов — выразитель «крестьянской правды», бытовавшей в народе очень долго, вплоть до XX века, до Октябрьской революции и Гражданской войны. Собственно и в революцию мужик пошел ради этой правды, но «железный век» внес свои коррективы: раскрестьянивание, которое началось уже после исторического указа 1861 года, остановить было невозможно и не нужно. Но можно и нужно было всемерно укреплять и поддерживать деревню, ни в коем случае не доводить ее до разорения. Так думал Шукшин. Это вовсе не значило, будто он не понимал, что народная жизнь находится в постоянном развитии и движении, но дорог ему был землепашец, крестьянин, производящий хлеб. Поэтому он так много внимания уделил Матвею Иванову. Матвей не смог доказать свою правоту Разину, но заставил его задуматься об общенародном смысле затеянного им дела. И это очень важный аспект романа, неоднократно подчеркнутый Шукшиным.

Еще один из казаков, очень дорогой и близкий Разину — Стырь, старый насмешник и лицедей, которого хлебом не корми — дай только что-нибудь «изобразить». Он помогает обнаружить в Разине чувство юмора, уменье пошутить, позубоскалить, но не просто так, смеха ради, а для того, чтобы через эту шутку лучше почувствовать настроение своих приближенных, выяснить их отношение к затеваемому делу. «Стратегия» Разина дерзкая и озорная: играючи «обкатывает» он перед казаками тайную свою мысль: мол, Стырь подбивает его идти вверх по Волге, поднимать «на нож» царевы города — Астрахань, Царицын, Самару — со старика-болтуна какой спрос, а его, атамана могут и на смех поднять: осторожен, расчетлив Разин, тонко ведет свою линию, пока не убеждается, что опасная мыслишка привилась. Стырь хоть и злится на атамана за эту шуточку, а подыгрывает ему в силу своего неуемного характера: «Тады уж — до Москвы!» В нем живет неистребимая жажда действия — чтобы дух захватывало: после больших дел и праздник шумней, разгульней. А праздновать он готов без устали — не напиваться, а словно бы играть в занятную игру, сыпать шутками, прибаутками, загадками, кого угодно представлять — хоть самого царя. Для Степана — это отдушина, Стырь может перебить шуткой Степанов гнев, снять чудовищное напряжение, за которым следует приступ «падучей». Стырь — атаманов любимец, но никаких поблажек не знает: атаман взыскует со всех строго.

И, наконец, жена Алена с пасынком Афонькой — на самом краю Степанова горизонта: редко он их видит и вроде бы вовсе о них не вспоминает, но каждая встреча в охотку: он любит их и скучает, княжна не в счет — для казака это всего лишь трофей, вроде заморской птицы. Десять лет, как он отбил у татар русскую полонянку Аленку с ребенком, прижитым в неволе, и живет с ней невенчанный, не боясь греха. Больше всего на свете хочет Алена сохранить Степана для себя, для тихой семейной жизни. Ради этого вошла она в сговор с войсковым атаманом Корнеем, а у того своя цель — вернуть Стеньку в Черкасск и заставить распустить войско. Все это понимает Разин — и прощает свою Алену — он умеет прощать. Он может быть и нежным, и чувствительным, особенно с Афонькой. От природы у него доброе сердце...

Вот в таком окружении представлял себе Шукшин Степана Разина. И было в романе еще много действующих лиц — казаков, посадских, бояр, стрельцов, колоритнейшие фигуры попа-расстриги, известного под именем «патриарха Никона», скомороха Семки, богомаза Алешки, князей Ивана Прозоровского и Семена Львова и множества других персонажей. Это целый мир — безграничное пространство допетровской России, широкое полотно, написанное мастерской рукой. Зная Шукшина-рассказчика, можно только изумляться, как управился он с таким количеством действующих лиц, с таким разворотом событий. Чуть ли не в каждом эпизоде драматизм ситуации доведен до накала. Поражаешься игре воображения писателя, его способности поднимать градус действия. Откуда что берется! Конечно, многое подсказали исторические хроники. Например, о богатой шубе, которую выклянчил у Разина воевода Прозоровский, писал еще Пушкин — его «Песни о Стеньке Разине» Шукшин знал со школьных лет:

«Отдай, Стенька Разин,
Отдай с плеча шубу!
Отдашь, так спасибо;
Не отдашь — повешу».
Что во чистом поле,
На зеленом дубе
Да в собачьей шубе.
Стал Стенька Разин
Думат и думу:
«Добро, воевода,
Возьми себе шубу.
Возьми себе шубу,
Да не было бы шуму».

Потом воевода жестоко поплатился за свою наглость и жадность: исторический факт. Но как расцветил Шукшин эту историю с шубой! Сотни три казаков сопровождают роскошную шубу, которую несут на высоком кресте: за ней целое шествие с веселой песней, следом посадские в ожидании скандала или выпивки. Им объясняют: шуба батьки Степана Тимофеевича замуж выходит. За воеводу... В ярости воевода выгоняет казаков, последними словами честит атамана, но шубу оставляет себе. Потом, через год, взяв Астрахань и пленив воеводу, Степан до конца отыграет это представление с шубой — с помощью казаков силой напялит ее на супостата и поведет на колокольню: так в нарядной шубе и грохнется боярин оземь. С озорством вершит Разин свой суд.

Потрясает сцена погони Разина за отступником Фролом Минаевым: догнал бы — несдобровать Фролу, но под Разиным спотыкается молодой конь, на всем скаку летит Степан о землю, теряет сознание, и кажется ему, что повешенный боярами старший брат Иван поднимает его с земли, ставит на ноги и ободряет. А, придя в себя, Степан понимает, что поддерживает его Фрол — тот вернулся, увидев, как летит с коня Степан. Но душевный порыв Фрола ничего уже не может изменить: между вчерашними побратимами начинается длинный тяжелый разговор, окончательно определивший их противостояние. Расстаются они уже законченными врагами. А потом Степан идет к своему виновато переступающему с ноги на ногу коню, обнимает его за шею и почему-то просит у него прощения... Это момент душевного очищения — Степан вышел из нравственного поединка с Фролом чистым перед своей совестью.

Много в романе батальных сцен и бойцовских схваток, жесточайших эпизодов кровавого рази некого возмездия. И каждый эпизод выписан с кинематографической точно-стью, буквально по мизансценам разводит Шукшин героев в батальных сценах. Ясно, что, работая над романом, он все время видит будущий фильм. Долгая режиссерская практика уже выработала у него чувство экрана, развила дар кинематографического видения. И Шукшин щедро проявляет его в романе. Потрясает сцена поминок по убитому в бою Стырю.

«В красном углу, под образами сидел... мертвый Стырь. Его прислонили к стенке, обложили белыми подушками, и он сидел, опустив на грудь голову, словно задумался. Одет он был во все чистое, нарядное. При оружии. Умыт.

Пили молча. Наливали и пили. И молчали... Шибко грустными тоже не были. Просто сидели и молчали.

Колебались огненные язычки свечей. Скорбно и с болью смотрела с иконостасов простреленная Божья мать.

Тихо, мягко капала на пол вода из рукомойника. В тишине этот звук был особенно отчетлив. Когда шевелились, наливали вино, поднимали стаканы — не было слышно. А когда устанавливалась тишина, опять слышалось мягкое, нежное: кап-кап, кап-кап...

Степан посмотрел на дедушку Стыря и вдруг негромко запел:

Ох, матушка, не могу,
Родимая, не могу...

Песню знали; Стырь частенько певал ее, это была его любимая.

Подхватили. Тоже негромко, глуховато:

Не могу, не могу, не могу,
Могу, могу!

Снова повел Степан. Он не пел, проговаривал. Выходило душевно. И делал он это серьезно. Не грустно:

Сял комарик на ногу,
Сял комарик на ногу...»

Это уже чистый кинематограф. Такой эта сцена и вошла в сценарий — вплоть до колебания огненных язычков свечей и капанья воды. И точно так же, как в романе, сцена кончается видом гигантского, играющего дальними зарницами пожара — на другом берегу горит Камышин, подожженный разницами.

Пересказ — не очень-то достойное дело. Но как иначе обратить внимание читателя, знающего и не знающего роман, на его потрясающую динамику, на совершенно удивительный по своей крепости («наваристости», как сказал один критик) состав событий? Как выразить его энергетику? Не цитировать же целыми страницами, хотя в этом тоже есть резон. Как обратить внимание на язык романа, нисколько не стилизованный под XVII век, а, можно сказать, современный? (Помнится, на вопрос, каким языком будут говорить разинские казаки, Шукшин ответил: да примерно таким же, как жители его родного села Сростки.) Выводя на передний план личность, писатель, конечно, прежде всего заботится о психологической убедительности романа и не ставит себе задачей стилизацию речи — она только затрудняет чтение и тем самым отвлекает от сути, как отвлекают эти время от времени срывающиеся с пера Шукшина «ийтить», «хоть», «страшисся». В общем, не познакомившись с романом, трудно представить себе содержательность и размах шукшинского проекта — осуществить постановку фильма «Я пришел дать вам волю».

Замысел этот, как уже говорилось, возник задолго до создания романа — Шукшин пронес его через всю свою творческую жизнь. Отказ Киностудии им. М. Горького, полученный им в 1966 году, Шукшина не обескуражил — сценарий уже перерастал в большое художественное полотно, и это было необходимо для философски-нравственного осмысления материала. А уже на основе этого произведения вновь писался сценарий, куда более содержательный и зрелый. Как ни зрелищен, ни кинематографичен был роман, но в сценарии многие линии пришлось спрямить, многие эпизоды упростить — эта неизбежная работа была трудна и кропотлива. Шукшин замышлял теперь фильм не в двух, а в трех сериях. И все равно, даже при таком раскладе материал, заключенный в романе, требовал больших сокращений. Ушли все монологи, все воспоминания и почти все отступления — остались только видения, в которых являлся Степану погибший брат Иван. Но сохранилась вся сюжетная канва и все действующие лица, сохранилось — что очень важно — эмоциональное наполнение этого произведения. Сценарий был дорог Шукшину на меньше, чем роман — ведь только с ним можно было выйти к многомиллионной аудитории, открыть своего Разина всему народу.

К концу 1970 года Шукшин посчитал работу над сценарием законченной, опубликовал его в журнале «Искусство кино» и обратился на Киностудию имени М. Горького с заявкой на производство фильма. И сразу же столкнулся с резким неприятием своего детища. Возражений было так много, что впору было не поправки вносить, а писать новый сценарий. Но Шукшин не собирался этого делать. Перед ним лежали рецензии четырех докторов исторических наук, и все они высоко оценили сценарий. Предстояло убедить худсовет в перспективности этой работы. К худсовету он тщательно готовился, записывая на отдельных листках своим разборчивым почерком такие резоны:

«Мне хотелось бы сказать здесь — поскольку это художественный совет, и достаточно высокий — о нашей художественной практике. В частности, о той поре короткой сценарной жизни, когда он написан и — дальше — должен или не должен превратиться в зрелище. Чтобы быть до конца конкретным, сошлюсь на свой опыт. Пусть это не звучит жалобой.

Я понимаю, отчетливо понимаю, что если государство дает деньги, то оно хочет быть спокойным, что получит фильм интересный. Нужный ему. У советских режиссеров, и у меня, нет иных — разных — интересов. Но когда на Западе режиссер имеет дело с одним продюсером, я не могу найти того одного человека, который бы авторитетно и правомочно решил судьбу сценария. Я имею дело с десятком людей — и каждый говорит свое. Я их понимаю. Но когда же мне остановиться, где я должен понять, что — все. И разумно ли, что здесь так много людей и советов.

А что делать, если я не согласен. Мне бы хотелось, всерьез хотелось, понять свои-то права. И есть тут критерий?!

Вот если бы был один человек, я бы мог с ним поговорить»¹.

Познакомившись с этим соображениями, один из ветеранов студии — известный режиссер усмехнулся: «Один человек? Тогда тебе нужен Сталин».

Почти вся зима 1970/71 года протянулась под знаком неминуемого худсовета. В эту зиму как раз и шла работа над беседой «От прозы к фильму», и, конечно, Шукшин неоднократно обращался к своему Степану Разину, размышлял о том, как лучше сделать дело, как перенести на экран художественную ткань романа. Чаще всего мы встречались на киностудии, Шукшин был возбужден и невесел. Очень тревожили его упреки в натурализме и требования смягчить или вовсе убрать из сценария картины жестокого разгула разинской вольницы. Но как быть, если Разин действительно был одним из самых крутых вершителей скорого суда? Я пыталась осмыслить необходимость жестокости и «выдавала» такой текст: «Для меня жестокость Разина — это олицетворение нравственной слепоты, даже не слепоты, а ослепления, которое наступало в разгар битвы, когда в ярости сражения утрачивался самый смысл кровопролития и оно становилось самоцелью. Моя мысль проста: в крови сражения можно потерять человеческое достоинство, даже если оно, это самое достоинство, повело тебя в бой». Мне очень хотелось, чтобы Шукшин «присвоил» этот текст. А он брал карандаш, перечеркивал все, что я написала, — и «выдавал» свое:

«Сведения иностранцев, пространные донесения воевод с мест событий, показания под пыткой участников бунта («пыточные дела самого Разина сгорели в одном из московских пожаров) — все говорит о «злодеяниях Разина, порой просто ужасающих. Нельзя делать вид, что этих документов нету или что они мне неизвестны. Они известны и не мне одному. Начинается самое нелепое: как быть? Быть надо правдивым, но и скрывать своей любви к герою — нельзя. Именно любовь к его памяти изначально и привела к этой теме. Но как же совместить такие вещи? Можно ли это? Мне кажется, можно, но это не ответ, ответ будет в фильме, если таковой состоится. Я думаю так: если «в далекий тот век» короткий день свободы занимался кровавой зарей, то такова цена свободы. Она во все времена — дорогая цена. «Без крови ее (волю) не дают», — говорит Разин, и уж он-то доподлинно это знает».

Потом эти строки в рукописи мне тоненькой чертой перечеркнет редактор журнала — куда же в начале 70-х годов, когда прочно утверждаются в сознании наших людей «общечеловеческие ценности», — со всей этой апологией насилия?! И я их не отстаиваю — я тоже не люблю крови. А кто ж ее любит? И мы продолжаем с Шукшиным говорить и говорить о насилии — теперь уже о его месте в искусстве. На меня когда-то жуткое впечатление произвела картина рабочего бунта в романе Э. Золя «Жерминаль». Да уж, это не для девичьих глаз, соглашается Шукшин. Но зачем так далеко ходить, можно сослаться на знаменитую народную песню о Степане Разине, а в песне поется, какой он сногсшибательный: бросил за борт женщину и утопил. Почему так народ любит эту песню, что происходит со слушателями и исполнителями — ведь не могут же они не ощущать, что он бросил за борт женщину ни в чем неповинную, можно сказать, ни за что, ни про что ее казнил? Но ведь как поют, с каким чувством! А в том дело, что в самой мелодии, в том, как ложатся на нее слова, есть нечто духоподъемное. Не в том суть, что утопил Стенька княжну, а в том, что велика жизнь, сильна и быстротечна, как эта Волга, которая течет в океан-море, и много несет радости, и много горя — и надо жить. Тут вспомнилась и еще одна знаменитая русская песня — «Славное море, священный Байкал»... Ее поют с тем же подъемом. А про кого в ней поется — про каторжника, который бежал с рудников и переплывает Байкал в омулевой бочке в суровую грозовую погоду. Может, он убил кого-нибудь, может, он погряз в злодеяниях? Почему мы с таким чувством выводим: «Долго я тяжкие цепи влачил, долго бродил я в горах Акатуя...» — что нам до этой неправедной судьбы?.. Да в песне то же самое духоподъемное начало, та же воля к жизни. Это и есть искусство.

И как-то сразу потом, едва мы шепотком вспомнили эти песни, Шукшин сказал, что по-другому сделает финал своей картины — не так, как в романе и в сценарии: перед казнью Степан обязательно увидит солнце: оно вырвется из-за туч и — во весь экран — просияет миру»².

Дни шли за днями, и однажды я узнала, что худсовет назначен на 11 февраля. Вышло так, что я примчалась на студию с опозданием. В съемочной группе Шукшина — ведь работала уже съемочная группа, только вывески на двери еще не было — Василия Макаровича я уже не застала — он ушел, но оставил мне записку. Вот она, на моей желтоватой, старой бумаге, которая служила нам для черновиков. Это была уже начатая им страница с номером 7 и одной-единственной недописанной строкой: «Значит, если всерьез...» А дальше размашистым почерком огромными буквами значилось: «ФИЛЬМ ЗАКРЫЛИ! ВСЕ. Пусть отныне судьбу России решают балерины. Па-де-де — с комсомольским задором... ТОШНО».

Он знал, что я обожала балет — поэтому так и написал. И, конечно, я не стала обнародовать это горькое и запальчивое шукшинское слово. При чем тут балерины — не в балете дело. Мешал ему, что ли, балет? А дело было, по всей видимости, в том, что этот сценарий концептуально не устраивал ни руководство студии, ни Госкино. В 70-е годы власти уже не нужен был никакой радикализм, тем более революционный. Жизнь устоялась, сформировался общественный слой управленцев, уже не задававшихся целью построения коммунизма, более того, считавших его утопией. В обществе все больше распространялся прагматизм, групповые интересы вступали в противоречие с народными потребностями. Властям предержащим хотелось сберечь свои преимущества и уйти от вопросов об источниках благосостояния и о законности привилегий. Но жесткого антагонизма в обществе не было: «верхи» жили сами и жить давали другим — сегодня эти времена вспоминаются большинству с ностальгической грустью. Однако именно тогда в народном сознании произошел сдвиг. Этого следовало ожидать: жизнь не стоит на месте, характер народа меняется в зависимости от общественных процессов. В XX веке с его широким информативным полем, с его социальной диффузией народ очень быстро разглядел прагматическое, утилитарное отношение «верхов» к жизни, и началась «смена вех» — люди уверовали в абсолютную силу материальных ценностей. Этот процесс по-настоящему оскорблял Шукшина. Он понимал, что достойно ответить на вызовы времени нация может, только опираясь на собственную самобытность, на глубокое знание и понимание своей истории, укрепляя и развивая те высокие нравственные качества, которые определили историческую роль русского народа в спасении мировой цивилизации от нашествия новых варваров XX века.

Обратившись к теме народного восстания под предводительством Степана Разина, Шукшин стремился показать значимость революции для народной судьбы. Но идейно-политической системе, сложившейся в стране к началу 70-х годов, революция была не нужна, а такой Разин, которого изобразил Шукшин, просто не проходил по бытовавшей шкале нравственных ценностей, где на верхней точке утвердились объективизм и гуманизм.

В общем, с давней мечтой на ближайшие годы было покончено. Шукшин мужественно переживал это. На многочисленные соболезнования отвечал: будущее фильма пока под вопросом — у кинематографического руководства есть сомнения в правильности решения образа Степана Разина; а так как постановка фильма стоит серьезных денег, значит, и вопрос стоит серьезно. Он не собирался сдаваться. Его «утешали», как могли. Что же делать — не судьба. С самого начала не заладилось с этой работой. В августе 1970 года, когда замаячила перспектива запуска фильма, Шукшин с оператором Заболоцким и маленькой группой помощников поехали на Волгу выбирать «натуру», добрались до Астрахани и попали... на месяц в карантин: на юге страны возникла опасность холеры. Работа была сорвана. Не повезло! Потом ему говорили: ну, зачем эта головная боль — огромная, четырехсерийная постановочная картина, сотни исполнителей, тысячи статистов, бессчетное множество костюмов, реквизита, оружия. А еще надо строить разинские струги по старинным чертежам и рисункам. Не лучше ли выбрать другую тему?

Руководство студии просило поменять свои планы. Шукшину очень хотелось сохранить группу, набранную для постановки фильма о Степане Разине. И скоро на его студийных дверях появилась табличка «Печки-лавочки». Сценарий был спешно утвержден и опубликован в журнале «Искусство кино». Вышло так, что я сама и отвезла его в редакцию. Сохранилась еще одна записка:

«Лариса!

Это — для прочтения, поэтому не первый экземпляр (первого просто физически нет). Если ОНИ согласятся — по прочтении — печатать его, то Вы должны будете опять взять сценарий у НИХ, с тем чтобы я его ВЫПРАВИЛ и перепечатал. Во-от.

С уважением В. Шукшин».

Записка как записка. Только бросилось в глаза это безличное ОНИ — крупными буквами. Так говорят о посторонних, с этаким нажимом — ОНИ, У НИХ. Это самое ОНИ мелькало у него, когда речь шла о чиновниках Госкино, о критиках, о журналистах. Многих, с кем сводила жизнь и от кого приходилось зависеть, он ощущал как посторонних. И в той же записке, опять-таки крупно значилось: ВЫПРАВИТЬ. Как будто неким образом связаны были между собой эти слова. Ну, конечно, если вмешаются ОНИ, значит, придется что-то ВЫПРАВИТЬ. И это самое «во-от» в конце — точно невольный вздох. Вроде бы сухая, деловитая, но на самом деле очень эмоциональная записка...

Как трудно было ему с этой эмоциональностью, ранимостью все время проявлять выдержку, скрывать свои чувства от посторонних. А посторонние вообще не подозревали об этом — для них он был «мужик», а у мужика — толстая кожа. Зная об этой его особенности, понимаешь, почему он не снимался в первых трех своих фильмах — для него это было бы слишком большой эмоциональной нагрузкой. И только преодолев некий психологический барьер, он подступился к образу Степана Разина, потому что это был доподлинно его герой, и другого актера в этой роли он не видел. Но постановка был отложена (или закрыта), и собственная решимость сыграть исторический образ показалась ему дерзкой и самонадеянной: ну, какой он Разин? Честно говоря, он писал Разина для себя, а что получилось? Где у него в облике «надменность, не пустая надменность, не смешная, а разящая той же тяжелой силой, коей напитана вся его фигура?». Где страшный взгляд, что «не ломаной бровью страшен, не блеском особенным — простотой страшен своей, стылостью...». Конечно, настоящий актер должен сыграть все — и разящую силу, и стылый взгляд — год назад никаких в том сомнений не было: с Разиным он просыпался и засыпал. А теперь, когда у него отняли Разина, он затосковал и едва ли не разуверился в себе. Именно в это время он поразил Леонида Куравлева своим трагическим обликом:

«...Среди шума и бедлама, среди всей этой кинематографической суеты Шукшин молча сидел в кресле. Если так можно выразиться, до него нельзя было дотянуться и потрогать — он сидел странно отрешенный и отчужденный, словно из другого мира, как будто светило для него другое солнце, не то, что греет нас... Видимо, он испытывал физические страдания, может быть, мучила язва. Василий Макарович, в отличие от многих, ни на какие болезни не жаловался, но, что он болен, мы знали. А на физические страдания, возможно, накладывались еще и душевные муки. Во всяком случае, таких печальных глаз я ни у кого никогда не видел и не увижу, наверное...»

Вот таким вышел Шукшин из схватки за своего Разина. Отойти от этой работы он никак не мог — давно уже завершился подготовительный период по фильму «Печки-лавочки», начинались съемки — впереди была экспедиция в родные края. Работа предстояла огромная, если учесть, что Куравлев отказался от написанной специально для него главной роли и Шукшин впервые решился сам играть в своем фильме; а Разин все не отпускал: перелистывал готовый к изданию роман и вновь примерялся к роли. Конечно, это была его роль. Все написанное он теперь поверял самим собой. Каким был бы его Степан? Он подарил бы ему свой облик, как великий Николай Черкасов подарил Александру Невскому высокий рост, статность, удивительное вдохновенное лицо. И не только собственной внешностью наделил бы Шукшин народного героя, но и своей внутренней сутью — как бы присутствуя в Разине. Это не значит, что он не смог бы полностью перевоплотиться — в «Печках-лавочках» он так и сделает, и будет на экране совсем другой человек — похожий обликом на Шукшина, но вовсе не Шукшин. Но Разин — другое дело. Это властитель его дум, спутник всей жизни. В Разина он вложил бы всю душу, всю любовь к людям, всю жажду справедливости, всю ненависть к угнетению. Разин у него в фильме был бы не таким, как в романе и сценарии — не вскипал бы мгновенной злобой, не бился в припадках ненависти. «Разина все любили», — написал он. И надо было сделать так, чтобы его полюбил зритель. Полюбил и почувствовал в нем не болезнь, а здоровье, крепкое без изъяна человеческое естество. И пусть бы он был похожим на сегодняшних людей: это же человек на все времена — Разин!..

Понятна эта бесконечная приверженность разинской теме: она объединила все стороны дарования Шукшина, все ипостаси его творческой личности — прозаик, киносценарист, кинорежиссер, актер, поэт. Да, поэт, потому что были еще и стихи.

А в сознании людей, знавших и любивших Шукшина, он навсегда соединился со Степаном Разиным, хотя и не пришлось ему сыграть эту роль. Не случайно московские студенты подарили музею Шукшина в Сростках графический по дереву портрет Василия Макаровича, на котором старославянской вязью выведено: «Приведи ты саблей своей острой обездоленных, забитых, многострадальных к счастью, к воле...»

Примечания

1. Архив В.М. Шукшина.

2. Много лет спустя в документальной повести Тамары Пономаревой «Он пришел издалека...», первоначально опубликованной в журнале «Алтай» (1989 г., № 2), я прочитала: Шукшин нашел другое завершение фильма. «Странник который отправляется на богомолье в Соловки, получает от Степана Разина тяжелый мешок в подарок монастырю:— Помолись и за меня. Проходит время, и странник переступает порог монастыря:— Вот пришел помолиться за себя и за Степана Тимофеевича Разина и дар от него принес. — Какой дар? Его самого уже нет в живых... Казнен... — Долго же я шел, — поразился странник и полез в мешок за Степановым подношением, которое высоко поднял над головой. Огромный золотой поднос, переливаясь и слепя глаза, превратится в солнце».