Недопетая песня

Снежным днем на исходе зимы 1971 года в крохотной московской кухне собрались посиделки. Посередине, подпирая подоконник спиной, а ноги вытянув чуть не до порога, сидел хозяин — хмурый с виду человек в черной рубашке. Лицо у него было самое обыкновенное, не молодое и не старое, не доброе и не злое, не приятное и не противное, можно сказать, не интересное, если бы не какая-то резкая черточка между бровями, и другая, и третья — лучиками от глаз, и еще одна, в складе губ. Замечательное выражение придавали они его лицу, упрямое и решительное. Он сидел, опустив плечи, расслабившись, и все равно казался собранным — была в нем какая-то скрытая тугая пружина, того гляди развернется и подбросит.

Как ни мала была кухня в «шесть квадратов», а уместились в ней еще трое. Один, в домашней затрапезе, видать, зашел по-соседски, «на огонек», сидел справа, у самой плиты, другой, в не по возрасту модной «джинсе», навис слева над торцом кухонного столика, а девушка, одетая с продуманной скромностью: маленькое синее платьице и нитка хрустальных бус, — пристроилась в дверном проеме.

— А вот эту знаешь? — спросил сосед. — «Отец мой был природный пахарь...»

Хозяин кивнул.

— Вот эту давай.

— Она длинная вообще-то...

— Ничего.

Отец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с ним...—

хозяин как-то сразу осунулся, вроде даже лицом потемнел — он не просто пел, он жил в той жизни, которую воскрешала эта песня, и страдал вместе с теми, о ком в ней пелось.

Все немедленно запечалились вместе с ним, настраиваясь тоже переживать песню. Но притом каждый по-своему переживал за хозяина.

«И откуда это у него берется? — косился сидевший справа сосед. — Ведь живет он самой что ни на есть обыкновенной жизнью, ездит в том же автобусе, что и мы, грешные, ходит в тот же магазин, и шпыняют его там, считая за работягу, у нас ведь как могут задеть, особенно если примут за «простого»! А он идет себе с авоськой, в ней пакет молока, да пачка сигарет, да мятая газета, и каким-то образом через магазинную и автобусную суету проносит свою душу и свою песню...»

Гость совсем запечалился. У него тоже была кухня в «шесть квадратов», жена и дети. Он жил в том же доме и ходил к соседу «на огонек». Несколько лет назад они вдвоем крепко пили — лучше теперь об этом не вспоминать. Гость лечился и не вылечился. А хозяин каким-то неисповедимым образом изжил свой недуг, и теперь вместо бутылки стояла у него на столе большая обожженная кружка, из которой он подливал себе крепчайшей заварки дегтярный кофе.

«Так почему же он не погиб, как я? — думал гость безо всякой зависти и ожесточения, а просто с большой печалью. — Да, наверное, именно потому, что у него песен много... Они его держат, с ними он в тысячу раз сильнее. Он знает, о чем поет, и верит, что все это позарез нужно людям — и мне, и композитору, притащившему сюда свою нотную тетрадь, и девушке-журналистке... Слушайте, слушайте, где вы еще такое услышите?»

Три дня, три ноченьки старался —
Сестру из плена выручал...—

тосковал певец.

«И нет конца этой песне, — думал в это время композитор, — как нет конца дороге под мелким дождем или косым снегом. И кто только ее выдумал, кто первым подхватил? И кем надо быть, чтобы вот так истово петь — без голоса и слуха, из нутра своего вытягивая и мотив, и слова. Так не споет никакой артист, никакой собиратель песен — так поют те, кто эти песни складывает, так поет народ... А с лица-то как спал, и глаза запали... Зачем он все делает с такой отдачей? Не умеет себя беречь и затрачивается по каждому поводу. И кто бы ему сказал: милый, отдохни, не рвись... Ан нет, подзуживаем, вытягиваем из него жилы, провоцируем — подзаряжаемся от него, что ли?..»

Взошел я на гору крутую
Село родное посмотреть:
Горит, горит село родное,
Горит вся родина моя!.. —

голос забирал все выше и выше и вдруг падал до шепота.

«Нет, это не актерство, — думала девушка, теребя нитку хрустальных бус. — Хотя он актер милостью Божьей. Это — чувство. Он тонкий, чувствующий, хотя прячет это, скрывает чувства в творчестве, как в обыденном разговоре. И выдает страстность своей натуры только в песне. Этого бы чувства да побольше — в его рассказы, фильмы... Искусство должно быть страстным. Но стоило заикнуться об этом, как он сразу ушел в себя — у него свой мир, свое представление о прекрасном, своя стезя. Злые языки говорят, что в кино и в литературе он оказался случайно. Ничего себе случайность — с первого раза поступить во ВГИК, на режиссерский факультет, в мастерскую самого Ромма! Это талант. Но как же трудно и непросто с этим «простым» человеком. От всех он закрыт — и смогу ли я с ним что-то написать?» — и теребила, теребила свои бусы, как вдруг нитка разорвалась, и хрусталинки запрыгали по всей кухне. Оборвалась и песня.

На стук и звон явилась крупная красивая женщина с лицом от природы милым, но сейчас совсем не приветливым, а за ней две маленькие белоголовые девочки — они сразу уткнулись в колени отцу. В ход пошел веник — и всем пришлось выметаться. Бусы собрали, но посиделки кончились. Да и то, пора честь знать — на дворе уже совсем стемнело.

...Сколько лет прошло, но до чего живо вспоминаю это далекое февральское воскресенье, поездку в Свиблово в насквозь промерзшем автобусе, посиделки на кухне у Шукшина и безмерное свое огорчение: «испортила песню». И вот сейчас, приступая к этой давным-давно задуманной и бесконечно откладываемой работе, я с тревогой думаю: «Ох, не испортить бы опять песню».