Светлый, веселый, художественный фильм, проникнутый любовью к советскому человеку

В том же письме к матери Шукшин сообщал: «...впереди огромная работа (три фильма о Степане Разине) — года на четыре запрягусь». В то, что ему удастся рано или поздно этот фильм сделать, вымечтать у судьбы, он, похоже, не сомневался, но прежде нужно было снять кино на современную тему.

После двух не слишком удачных картин Шукшин не имел права на ошибку. Если бы провалился и новый фильм, его просто могли бы отправить в резерв, за штат, на скамейку запасных, эта неудача могла бы стать еще одним аргументом для «антиразинской» коалиции, и Шукшин все это хорошо понимал, как понимал и то, что позднее точно сформулировала Лариса Ягункова: «К концу 60-х годов в кинематографических кругах у Шукшина сложилась репутация неудачника, вроде бы много обещавшего, но ничего толком не сделавшего». А Заболоцкий не менее справедливо замечал, что в кинематографической среде к Шукшину относились как «к парню не без способностей»: «Все эти годы в общественное мнение кинематографистов внедрялась оценка — Шукшин талантливый артист, книг тогда еще не печатали, а как режиссер — бездарь, ну середняк. Я слышал об этом на каждом углу».

Заболоцкий имел в виду как раз период до «Печек-лавочек», а в том, что касалось книг, конечно, ошибался — книги были¹. Но насчет кино — все так и обстояло. Шукшин должен был сложившуюся репутацию сломать и снять классное, кассовое, успешное кино, должен был, перефразируя самого себя, изогнуться, завязаться узлом, но не кричать в пустом зале, сделать так, чтобы зритель не уходил с его фильма, чтобы фильм себя оправдал, окупил. И Василий Макарович начал действовать.

Во-первых, он использовал собственный оригинальный сценарий, основанный не на рассказах, а на киноповести, с одним главным героем, Иваном Расторгуевым, очень динамичный, живой, разнообразный, в котором была масса смешных ситуаций, положений, изменений. И четко обозначил жанр, который приносил наибольший успех, — комедия. Права называться так у этого фильма было не больше, чем у «Такого парня», однако в 1964 году молодой режиссер громко протестовал против определения «комедия». «Герой нашего фильма не смешон», — возражал он. Но разве Иван Расторгуев смешнее Пашки Колокольникова? И все же теперь соглашался, хотя и уточнял, что «разговор должен быть очень серьезным».

Связь между двумя картинами «Живет такой парень» и «Печки-лавочки» (и как бы вынесение за скобки двух «неудачных» фильмов) отразилась и в заключении Сценарно-редакционной коллегии, которая будто каялась перед режиссером за Разина и заключала устами вчерашних гонителей: «В сценарии много юмора, характерного для творчества Шукшина, отличного знатока русской деревни. Киносценарий "Печки-лавочки, продолжающий линию фильма В. Шукшина "Живет такой парень", может стать добротной основой для постановки комедии на материале жизни наших современников».

Во-вторых, он частично поменял команду. В «Печках-лавочках» с Шукшиным работал новый оператор, чье имя так часто встречается на страницах этой книги и кто стал не только автором весьма пристрастных, острых, спорных, политнекорректных, великолепных возмутительных мемуаров и запальчивых открытых писем, но прежде всего — другом, сотрудником и соратником Шукшина, а кроме того, высочайшим профессионалом.

«Тихая моя родина...»

Историю своего знакомства с Василием Макаровичем в конце 1960-х Анатолий Заболоцкий вспоминал так: «...когда посмотрел на студии только что законченный производством фильм "Странные люди", мне показалось, что картина неряшливо снята, хорошо написанные диалоги и актерское исполнение требуют иного отбора со стороны художника и оператора. Появившись в очередной раз в Москве (адрес Макарыч мне оставил), я приехал с утра на улицу Русанова, на звонок открыл сам Макарыч с беленькой девочкой на руках, тут же, ногу ему обвив, выглядывала другая: "Видишь, вот настрогал, и попробуй займись добрым делом".

Пошли на ту самую, всеми поминаемую, малометражную кухню. Напрямик высказал, зачем к нему с вокзала привернул: "Вася, твой фильм снимать должно лучше, чувствую и предлагаю свои услуги". Он посмотрел с усмешкой, показалось, даже зло, игранул желваками. По скулам рукой провел: "А может, лучше так: читай любой рассказ, бери, ставь сам, я тебе право на экранизацию даю. Будь автором". — "Нет, Вася, иная моя профессия. Я оператор, своим делом овладел, хочу помочь, чтобы твое дело выглядело убедительнее, правда, для добычи нужен еще художник, а лучше и композитор". — "Э, брат, разве моя воля собирать артель? Не позволительно. У меня хозяин Бритиков во где сидит..."».

В итоге с прежним оператором Валерием Гинзбургом Шукшин действительно мирно расстался, а Заболоцкий сделался его оператором во всех последующих картинах, хотя все прошло не слишком гладко. «На всю оставшуюся жизнь запомнился эпизод, случившийся на съемке объекта "квартира профессора", — писал Заболоцкий. — Я ставлю свет, из гримерной приходят Санаев и Зиновий Гердт. Шукшин начинает разводить сцену. Прошлись по точкам. Вася спрашивает меня: "Когда объявить обед?" Я замешкался, в эту паузу вышагивает ко мне Гердт и четко произносит в глаза Василию: "Ты думаешь, мы простим тебя за то, что ты Валю <Гинзбурга> поменял на этого", и указал рукой в ту сторону, где я онемелый стоял. Молчание длилось... Наконец Вася изрек: "Обед". И после такого Шукшин от меня не отрекся. Тяжкая была атмосфера, но съемочная группа была за меня, и, слава Богу, съемки завершились».

Конечно, это был вызов, но Шукшин на него пошел и впоследствии Заболоцкого всегда отстаивал². Но самое главное, что Шукшин сделал для нового фильма «Печки-лавочки», — провел кастинг, в результате которого стал исполнителем главной роли — тракториста Ивана Расторгуева. Хорошо известна история о том, что на роль главного героя предполагался Леонид Куравлев, но тот сниматься у Шукшина не захотел, поскольку готовился сыграть в другой картине, и вспоминал свое объяснение с режиссером, некогда его открывшим.

«Иду я по длинному-длинному коридору Студии имени М. Горького к Т. Лиозновой — на кинопробу с Л. Броневым в "Семнадцати мгновениях весны" — и вдруг вижу: навстречу движется Шукшин. Бежать некуда, да и глупо бежать, бездарно бежать — взрослый же я человек... Встречаемся: глаза в глаза. У Василия Макаровича по скулам знаменитые желваки загуляли, левая рука в кармане брюк, левым плечом к стене привалился:

— Постой-постой! Поговорим!

А я стою, как мальчишка, потому что — о чем говорить? Я же перед ним — подонок... А он глаза сузил и говорит:

— Что ж ты мне под самый-то дых дал?!»

«Шукшину было больно предательство Куравлева — какие тут объяснения? — рассуждал Василий Белов. — Теоретически он понимал предательство слабых людей, хотя бы того же Куравлева. Только ведь одно дело понять умом, другое — сердцем. Сердце его кровоточило».

«На моих глазах происходила эта житейская игра, драма болезненная, внутрь спрятанная, — вспоминал Заболоцкий. — Я был кровно заинтересован, чтоб Куравлев, а не Макарыч играл главную роль. Мне лучше снимать, когда режиссер от камеры наблюдает за организацией в кадре, а не сам всегда в кадре, занятый исполнением главной роли. Он не видит, что творится на всем пространстве, фиксируемом объективом. В первом же разговоре, состоявшемся с Куравлевым по поводу роли, Макарыч почувствовал предательство и не мог этого скрыть: "Таких печальных глаз, Леня, ни у кого ты не видел и не увидишь, наверно". В первый приход Макарыч понял: Куравлев не хочет играть роль. "Я же вижу, материал для него малахольный. Робинзона Крузо, Шелленберга играть хочет... Ах ты, — говорил в нос, — и он уже звезда, выпорхнул Леня. Это по-русски, — подбадривал себя Шукшин. — Не получается артели, мать твою в барабан". Но еще надеялся — подождем, может, одумается. Не одумался Леня».

Печки-лавочки Василия Шукшина

Все это так, но тот факт, что в 1973 году Шукшин в день своего рождения подарил Куравлеву свою книгу «Характеры»: «Лене Куравлеву, с глубоким уважением, с любовью. 25 июля 1973 г.», а позднее написал очень доброжелательную статью «О Куравлеве», говорит о том, что он либо видел все иначе, либо умел прощать и не осуждать, либо благодарен был Куравлеву за то, что именно тот внушил ему мысль сыграть главную роль самому.

«— Вась, ну кто лучше тебя сыграет? Ну кто? Я-то лучше не сыграю! — В этом я был в высшей степени искренен. — Ты написал, ты знаешь... Ну, кто — лучше тебя?

Бывает, что самая простая, для всех очевидная мысль тебе самому никогда и в голову не приходит, другие видят, а ты — нет. Так и в тот раз; я почувствовал, что этого Шукшину не то что никто не говорил — он и сам не думал. Я просто понял по его очень острой реакции: Василий Макарович вдруг насторожился, лицо подобрело.

— Да? — спросил он, словно не веря.

— Ну конечно! Играй сам!»

Так это было или не так, но Шукшин и сыграл. (А Куравлева предполагал на роль одного из соратников Степана Разина, «в высшей степени жестокого человека, но доброй воли».)

В заявке на картину «Печки-лавочки» Шукшин написал слова, ставшие хрестоматийными:

«Через страну едет полноправный гражданин ее, говоря сильнее — кормилец, работник, труженик. Но с каких-то странных пор повелось у нас, что деревенского, сельского надо беспрерывно учить, одергивать, слегка подсмеиваться над ним. Учат и налаживают этакую снисходительность кому не лень: проводники вагонов, дежурные в гостиницах, продавцы... Но разговор об этом надо, очевидно, вести "от обратного": вдруг обнаружить, что истинный интеллигент высокой организации и герой наш, Иван Расторгуев, скорее и проще найдут взаимный интерес друг к другу, и тем отчетливее выявится постыдная, неправомочная, лакейская, по существу, роль всех этих хамоватых учителей, от которых трудно Ивану.

И всем нам.

Если попытаться найти в данном сюжете жанр, то это комедия. Но, повторяю, разговор должен быть очень серьезным.

Под комедией же здесь можно разуметь то, что является явным несоответствием между истинным значением и наносной сложностью и важностью, какую люди пустые с удовольствием усваивают. Все, что научилось жить не по праву своего ума, достоинства, не подлежащих сомнению, — все подлежит осмеянию, т. е. еще раз напомнить людям, что все-таки сложность, умность, значимость — в простоте и ясности нашей, в неподдельности».

Члены ГСРК высказали режиссеру два пожелания. Первое — герой не должен выпивать: «Режиссеру будущего фильма следует подумать над тем, чтобы его картина не стала "пропагандистом" дурной наклонности, против которой наше общество должно вести активную и непримиримую борьбу». И второе — не должно быть излишеств и перехлестов в осуждении издержек прогресса, ибо «наша сегодняшняя деревня ставит задачу сближения с городом, беря на вооружение его благоустройство, культуру, средства коммуникации и т. д.».

Шукшин с этими замечаниями на словах согласился, и довольный Бритиков докладывал начальнику Главного управления художественной кинематографии Павленку о том, что «в режиссерском сценарии главный герой предстает как умный и хитрый человек, веселый и очень общительный, без какого-либо намека на алкоголизм», а также пообещал, что будет создан «светлый, веселый, художественный фильм, проникнутый любовью к советскому человеку».

Примечания

1. Еще более странным выглядит утверждение Анатолия Дмитриевича Заболоцкого в «Русском вестнике» в 2011 году: «Опубликовать написанное была главная забота его жизни. До его смерти он успел опубликовать всего один том из восьми томов, опубликованных в Барнауле в 2009 году. Вот сколько текстов лежало у него в столе». Достаточно открыть комментарии к шукшинскому восьмитомнику, для того чтобы убедиться: за очень небольшим исключением вся проза, что в эти восемь томов вошла, была при жизни Василия Макаровича опубликована.

2. К этому стоит добавить фрагмент из книги В. Фомина «Пересечение параллельных»: «Вопреки ожиданиям, камера Заболоцкого не перечеркнула, а подчеркнула достоинства шукшинского "разговорного" кинематографа, добавив к ним и достоинства истинно кинематографической культуры выражения». Тут главное — это многозначительное «вопреки ожиданиям». Как же — не дождались!