На правах рекламы:

• Протезирование зубов в Хабаровске . Отбеливание зубов - это отличный способ придать вашей улыбке сверкающий вид. Мы предлагаем безопасные и эффективные методы отбеливания. Не ждите, когда проблемы усугубятся.

С. Саганчук. «В.М. Шукшин: культурфилософскии? феномен творчества»

«Культурология». — 2007. — № 2 (41). — С. 10—18.

И вот я какой вывод для себя сделал: немца, его как с малолетства на середку нацелили, так он и живет всю жизнь — посередке. Ни он тебе не напьется, хотя и выпьет, и песню даже затянет. Но до края он никогда не дойдет. Нет. И работать по-нашенски — чертоломить — он тоже не будет: с такого-то часа и до такого-то, все. Дальше, хоть ты лопни, не заставишь его работать...

...На другого я без уважения глядеть не могу, аж слеза прошибет иной раз: до того работает, сердешный, до того вкалывает, что придет с пашни — ни глаз, ни рожи не видать, весь черный. И, думаешь, из-за жадности? Нет — такой характер.

В. Шукшин. «Наказ».

Сегодня, как, пожалуй, никогда, Россия действительно катастрофически теряет свою культуру: выхолощены или в значительной степени деформированы нравственные чувства любви к отчему дому, к родной природе, к своему народу, к России и всему тому, что связано с ней в жизни каждого человека. Ценности великой отечественной культуры, как народной, так и классической, вытесняются схематизированными стереотипами героев западного киноискусства и современными отечественными образцами «поп» и «масс» культуры.

Именно сегодня мы должны использовать свой последний шанс сохранить и передать будущим поколениям все наше многовековое духовное наследие, чтоб:

«...было с чем предстать перед Всевышним, чем оправдаться перед ним...»

Духовная жизнь народа требует памяти о прошлом и сохранение памяти на будущее. А.С. Пушкин в «Наброске статьи о русской литературе» пишет: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости». Будто продолжая эту мысль, вспоминаются слова великого русского мыслителя, ученого, подвижника земли русской, академика Д.С. Лихачева: «Россия будет жива до тех пор, пока смысл ее существования в настоящем, прошлом и будущем будет оставаться загадкой, и люди будут ломать себе голову: зачем Бог создал Россию?..»

Где же искать ответ на этот непростой вопрос?

Сегодня книжные лавки полны, а стоящей, умной высоконравственной литературы мало. Но, я думаю, а главное — надеюсь (!), это временное явление. Человечество скоро почувствует голод по высоким истинам. Да, сейчас влияние литературы на общество заметно слабее, чем было в прошлом. Россия всегда была литературноцентристской страной, слово здесь значило очень много. Литература, на мой взгляд, создавала некий духовный парламент страны, который правил сердцами и умами. То, что недодавалось политической системой, компенсировалось творениями Пушкина, Толстого, Достоевского, Лескова...

Сейчас большими тиражами выпускается огромное количество потребительских книг, развлекающих читателя, но литература, которая отвечала бы на вопросы «Что делать?», «Куда идти?», нынче у нас слаба и не в почете. Почему это произошло?.. «Шестидесятники», последнее поколение писателей гуманистического направления, демократически думающих, попросту состарились или ушли из жизни. Писатели помоложе, как мне кажется, растеряны, не знают толком, куда идет страна и что надо делать, чтобы помочь ей стать нормальной страной, такой, как другие европейские страны. Хотя и это — большой вопрос...

У каждой из известных стран — свой исторический путь. Таким же своим и только своим путем проходит и каждый художник.

Таким, прошедшим только свой собственный путь, путь ошибок и сомнений, радости и огорчений, поиска ответа на самый главный, пожалуй, философский вопрос — что есть правда, предстает пред нами светлый образ русского человека Василия Макаровича Шукшина (1929—1974).

Если бы Василий Шукшин был только актером, только режиссером, только сценаристом и драматургом и, наконец, только прозаиком, то и тогда, в этом каждом отдельном случае, мы имели бы перед собой выдающееся дарование (1, с. 7—11).

Но все эти дарования принадлежали одному человеку. Наше искусство еще не знало такого поразительного сочетания.

Казалось бы, этот человек должен был обладать искусством перевоплощения из одной своей ипостаси в другую, но так только казалось, в действительности же самым высоким искусством его натуры было умение и внутренняя необходимость оставаться самим собою неизменно.

И даже когда мы смотрели его фильмы или фильмы с его участием, мы все равно встречались не с актером, а с ним самим, с тем человеком, который был Шукшиным. И вот уже нам кажется, будто снимается не Шукшин, а кто-то другой снимает Шукшина скрытой камерой, чтобы затем он увидел себя сам (7, с. 127).

Увидел и рассудил: так ли, по-человечески ли он поступил? Не обнаружила ли скрытая камера какого-то ложного поступка с его стороны? Какого-нибудь актерского жеста или того экранного выражения лица, с которыми миллионными тиражами выходят фотографии больших и малых кинозвезд?..

В любом кадре, в любой сцене Шукшин — это только он, а больше никто. Никому, никогда, ни на одну минуту он не передоверит самого себя.

Вопросы, над которыми он бился, редко были ясны ему до конца, и он это, не таясь, выкладывал. Более того, им владела какаято тяга к раздумью именно о трудных, нерешенных, не решаемых легко вещах.

Ни один известный в истории мировой мысли философ вряд ли ответил бы (да это и не нужно!) на какой-нибудь сиюминутный вопрос, каждый мыслитель ищет ответы на общечеловеческие проблемы... Так и Шукшин. С легких, ясных вопросов, ему иногда предлагавшихся, он немедленно соскальзывал в мучительные бездны.

Его суждения полны открытых и осознанных противоречий (легко узнаваемы здесь антиномии великого немецкого гуманиста И. Канта), и оттого может показаться, что в работах его нет главного, что делает творчество творчеством, — системности. Но на самом деле это не так, но сам Шукшин, пожалуй, легко согласился бы с такой оценкой — и по его всегдашней склонности сосредотачиваться на собственных слабостях, и по тому, что его публицистика внешними признаками действительно напоминает мозаику: это либо статьи, написанные по заказам редакций, а значит, каждый раз поновому, извне продиктованному поводу; либо беседы, где вопросы интервьюеров тоже попадают к тебе извне. Высказывания Шукшина исходят не из системы изучения того или иного вопроса, как это принято у публицистов, а именно из ситуации: обсуждается фильм, попалась книжка, пришел корреспондент, прислали письмо или записку (9, с. 87—95)...

В пестрой мозаике шукшинского публицистического и кинематографического наследия сокрыта последовательная и глубокая система воззрений. И вот ведь какая странность: сунься к нему при жизни с таким определением — прикрыл бы неловкость злой издевкой: еще не хватало! система воззрений! да оставьте вы меня с системами... у меня болит — я пишу, нет у меня никакой системы! (12, с. 49; 2, с. 77).

Есть.

Более того. Шукшин был, конечно, по нравственному отношению к вещам — настоящим, прирожденным философом. Но не в западной ученой традиции, когда философ непременно профессионал и создает учение, и дает своей системе рациональный строй. Шукшин был философ в русской традиции, когда система воззрений выявляется в «окраске» самого жизненного пути, когда она растворена в творчестве и изнутри насыщает, пропитывает его, не кристаллизуясь в «профессорскую» систему. Все крупные русские писатели были философами, не строя систем... Можно даже сказать, что они до той поры и были настоящими философами, пока не строили систем. И уж точно: без глубокого философского переживания подлинное писательство и творчество вообще в России в сущности своей было невозможно — оно просто не оставляло заметных следов (1, с. 5—10; 11, с. 283—295).

В записках Ф.М. Достоевского находим такую глубокую и побиблейски мудрую мысль: «Не люби ты меня, а полюби ты мое» — вот что вам скажет народ, если захочет увериться в искренности вашей любви к нему».

Нужны ли комментарии к этим словам, когда другой русский гений М.А. Шолохов говорит о Шукшине, что он не пропустил момент, когда народу захотелось сокровенного. И он рассказал о простом, негероическом, близком каждому так же просто, негромким голосом, очень доверительно. Отсюда взлет и тот широкий отклик, какой нашло творчество Шукшина в сердцах многих тысяч людей.

Пытаясь очертить здесь систему взглядов Василия Макаровича Шукшина, соискатель, конечно, не собирается исчерпать предмет, но надеется к нему приблизиться. И более всего соискателю импонирует рассматривать все творчество художника не просто как произведения различных жанров искусства, а как плод работы ума, последовательно и цепко искавшего ответов на коренные вопросы нашего бытия.

Коренной вопрос Шукшина к реальности: как сохранить, защитить, укрепить достоинство человека?

В меняющемся, текучем, подвижном современном мире.

В каждодневности работы.

В ситуации, когда вековые традиции отмирают, а новые еще

не укрепились.

В ситуации информационного взрыва, когда человек чуть ли

не оглушен воздействием массовых коммуникаций, когда само Искусство, сама русская Литература превращаются во что-то совершенно новое и невиданное.

В этом динамичном, стремительно обновляющемся мире на что опереться человеку внутри себя?

Как быть?

И он делает именно то, что должен делать писатель своего народа, прирожденный философ его и искатель правды, — он делится своей болью.

Да, это не ответ на вопрос. Смешно вообще ожидать, что одному человеку, будь он семи пядей во лбу, — посильно ответить на извечно русские вопросы.

Делает ли наша публицистика эту кропотливую черновую работу? Делала.

Имя Шукшина-публициста, знатока человеческого характера, останется в истории нашей общественной мысли 60—70-х годов.

Каково его место в ней? Его вклад? Его тема?

А вот то самое: боль. Нет боли душевной — значит, и живого нет в людях. Кто-то же должен все время говорить об этой боли, напоминать о ней.

Это — Шукшин. Он размышляет о социальной ориентации индивида в изменившемся мире (3, с. 17, 33, 39; 4, с. 111—137).

Можно определить эту тему и под углом зрения нравственности: речь идет об этическом обеспечении личности на очередном этапе нашего общественно-исторического развития.

Вся наша литература думает над этим. Шукшин стоял на главном направлении.

Наконец, последнее: его взгляды на роль литературы и искусства в этическом воспитании современного человека.

Работая на стыке литературы и кино (в самые последние годы, когда Шукшин начал писать для сцены, сюда прибавился и театр), он все время сопоставлял эти сферы, сравнивал их возможности. Драматизм его раздумий имел источником отнюдь не теоретические балансы, равновесие которых часто позволяет строить искусствоведческие модели, где каждому жанру бесстрастно отдается должное, — здесь диктовало другое: практические решения, которые Шукшин пытался принимать со страстью максималиста.

Литература или кино? Он не разделял обычной для кинематографистов уверенности во всесилии экрана, прекрасно понимая, к примеру, что никакая экранизация никогда в принципе не достигнет духовной глубины и тонкости классического подлинника. Не в силах отказаться ни от того, ни от другого, Шукшин терзался чуть ли не гамлетовскими сомнениями и все же не решался сделать окончательный выбор, потому что не терял надежды убить двух зайцев: соединить беспредельную глубину духовной правды с мощью воздействия этой правды на огромное количество людей, коей обладает кинематограф. Шукшин так и не сделал выбора. Он не решил для себя «жанровой проблемы»; его крайние идеи на этот счет не могут быть признаны бесспорными (например, заведомое отрицание экранизаций классики). Однако своими раздумьями Шукшин обозначил некий «жанровый идеал», который в соединении с его собственной художественной практикой, получившей, как известно, признание и у знатоков, и в широких кругах народа, — может стать существенным ориентиром для современной теоретической эстетики.

Но жанровая проблема для Шукшина — не самое существенное.

Самое главное — соотношение этических целей и эстетических средств в искусстве.

Шукшин и эту проблему решал со страстью максималиста и решал в одну сторону: в пользу целей.

Шукшин не хочет думать о зрителе как о зрителе. Ракурс, нажим, прием, форсаж — он отрицает все это, ибо рассуждает не по логике зрелища, а по логике прямой нравственной исповеди. Нажимать на зрителя нельзя потому, что это нечестно... Позиция Шукшина глубоко понятна и достойна уважения, но она опять-таки не универсальна. Шукшин верит, что если не кривить душой, то все, что касается эстетики и профессиональности, сделается как бы само собой. Эта последовательно отстаиваемая позиция приводит Шукшина к формуле, в которой решающие для него понятия замыкаются сами на себе в простом и самодостаточном тождестве: «Нравственность есть Правда» (8, с. 273).

Спорить с этой формулой невозможно — она бесспорна, потому что во многом отвлеченна. Можно поменять понятия местами, и опять получится бесспорно. «Минующая эстетику» система воззрений вряд ли может сработать за пределами творческой практики самого Шукшина: он эту систему вырабатывал, исходя из своих возможностей. Так ведь нужно обладать врожденным чувством формы, нужно, подобно Шукшину, быть природным художником, нужно «от Бога» иметь интуицию мастера, чтобы позволить себе не заботиться обо всем этом и сразу же ориентироваться на такое высокое светило, как Правда! Но если убрать из этой формулы шукшинский нерв, получим расслабленные исповеди «лирических героев», которые как раз в ту пору — в конце 60-х годов — разговорились в нашей прозе: в этих разводьях было полно слов и о Нравственности, и о Правде, и было даже искреннейшее желание постичь и то, и другое, но не было духовного сюжета, не было драматизма судьбы, не было проблемной резкости. Здесь с готовностью «утонули» в лирическом «половодье» и «мастерство», и «профессиональные секреты»...

Так что в эстетических его воззрениях ни в коем случае не следует видеть универсальную истину. Эти воззрения есть версия конкретной практики, и роль их в нашей эстетической теории может быть конкретно-практическая: высечь истину в столкновении с другими версиями.

Какова же эта роль? Каково может быть место шукшинской апологии Правды — Нравственности в сложном организме нашего искусствоведения?

Есть такое правило: дальше уходишь — чаще оглядываться.

Усложняется реальность — усложняется искусство. Никто не остановит развитие эстетики, которая все дальше и дальше будет забираться в тонкости «профессиональных секретов», «завязокразвязок», систем стилистических, знаковых и иных еще неведомых — систем воздействия на читателя-зрителя вплоть до продуманного манипулирования им. Однако по мере дифференциации эстетических знаний, в сфере которых человек предстает лишь как индивид, растет и нужда в непрерывном осознании человека как личности. Когда он осознается не как объект воздействия, а как субъект, не как «воспринимающий механизм», а как целостный микрокосм, не как частица в круговороте жизни, а как средоточие ее смысла: ее Правды, ее Нравственности.

На каждом новом этапе своего усложнения эстетика должна находить новые слова для этого непрерывного возврата к личности, к целостному духовному плану в человеке. Именно так нашел эти слова Василий Шукшин.

Да, он не хотел думать о зрителе, который усаживается перед экраном в ожидании «шедевра», но именно потому не хотел, что постоянно думал об этом зрителе как о человеке, жизнь которого решается отнюдь не во время киносеансов.

Вот поразительный, ежесекундно ощутимый нерв шукшинских раздумий: а вдруг слово его не достигнет в человеке того личностного ядра, к которому адресовано? (5, с. 185).

Не о впечатлении читательском или зрительском думает, не о потрясении от увиденного или прочитанного, а туда, в корень устремлен, в суть бытийную, в реальность, которая за текстом, за сценой, за пленкой, за писательством, за художеством...

И от этой устремленности в корень души человеческой — уникальность Шукшина — художника, у которого деловое обсуждение жгучих проблем современности преображается в исповедь о смысле бытия и окрашивается страстью большого мастера.

Как окрашивается этим исканием смысла всякая книга его. Всякая роль. Всякая лента.

Это и есть Шукшин.

Литература

1. Аннинский Л. Шестидесятники и мы. Кинематограф, ставший и не ставший историей. — М., 1991. — 255 с.

2. Гращенкова И.Н. Советская кинорежиссура: История и современность. Проблемы и имена. — М., 1982. — 120 с.

3. Заболоцкий А. Шукшин в жизни и на экране // Роман-газета. — М., 1999. — № 10. — С. 3—48.

4. Коробов В.И. Василий Шукшин. Творчество. Личность. — М., 1977. — 192 с.

5. Мачерет А. О поэтике киноискусства. — М., 1981. — 304 с.

6. Мир и фильмы Андрея Тарковского: Размышления. Исследования, воспоминания, письма / Сост. и подгот. текста А.М. Сандлер. — М., 1991. — 398 с.

7. О Шукшине: Экран и жизнь / Сост. Л. Федосеева-Шукшина и Р. Черненко; Предисл. С. Герасимова. — М., 1979. — 335 с.

8. Советское кино. 70-е годы: Основные тенденции развития. — М., 1985. — 344 с.

9. Толченова Н.Т. Слово о Шукшине. — М., 1982. — 160 с.

10. Тюрин Ю. Кинематограф Василия Шукшина. — М., 1986. — 317 с.

11. Фомин В.И. Пересечение параллельных. — М., 1976. — 375 с.

12. Шукшин В.М. Слово о «малой родине». — М., 1989. — 66 с.