Флот: «я долго стыдился, что я из деревни...»

В ГОРЕМ-5 Шукшин работает до 2 августа 1949 года. 20 августа 1949 года его призывают на флот, отправляют на Балтику, в город Ломоносов. Если у кого-то возник вопрос, почему его не призвали на службу раньше, поясню: после войны, в 1946—1948 годах, военные призывы отменили. Вместо армии парней призывного возраста отправляли на стройки, на фабрично-заводское обучение, а Шукшин и так работал на стройке. В 1949 году в СССР приняли новый закон о воинской обязанности, установивший призывной возраст с девятнадцати лет и новые сроки службы, для флота — четыре года вместо пяти. То ли Шукшин не знает этого, то ли не особо верит (в те времена государство часто задерживало увольнение в запас), но сестре в письме от 5 июня 1952 года (на третьем году службы) он пишет: «Поговаривают, что служить будем только четыре года» [Шукшин 2009: 8, 208].

Из Ломоносова Василий пишет письмо матери, первое из сохранившихся. И последнее из сохранившихся также будет адресовано ей.

В первом письме он поздравляет Марию Сергеевну с днем рождения, сообщает, что видел ее во сне: «Проснулся и вспомнил, что сегодня день твоего Ангела». Обещает скоро приехать. Как матрос Шукшин имел право за четыре года службы два раза сходить в отпуск на месяц. Но все же до первого отпуска должен пройти год. Очевидно, Василий просто хочет подбодрить мать.

Город Ломоносов до 1948 года был Ораниенбаумом, по названию усадьбы светлейшего князя Алексея Меньшикова, строительство которой началось в 1710 году. Рядом с усадьбой вырос поселок, в конце концов ставший городом. В Ломоносове находился учебный отряд, где готовили разных специалистов. Шукшина определили учиться на радиста.

Он снова, как в автомобильном училище, чувствует себя не в своей тарелке: «Я долго стыдился, что я из деревни и что деревня моя черт знает где — далеко. <...> Служил действительную, как на грех, на флоте, где в то время, не знаю, как теперь, витал душок некоторого пижонства: ребятки все в основном и городов, из больших городов, ну я помалкивал со своей деревней» [Шукшин 2009: 8, 55].

Однако потом, видимо, освоился. Служил хорошо: в 1950 году к 23 февраля, Дню Советской армии и Военно-морского флота, ему объявили благодарность [Ульянова]. Специальные радиокурсы в Ломоносове окончил по первому разряду и получил распределение на Черноморский флот. К новому месту службы прибыл в июле 1950 года.

Мария Сергеевна всю жизнь считала, что сын служил на крейсере «Лукомский» — так Василий подписывал свои флотские фотографии. На самом деле Лукомский — название не крейсера, а хутора, в котором находился 3-й морской радиоотряд Черноморского флота. То есть Шукшин попал в сухопутные матросы. Что может быть обиднее?! Если для кого-то дополнительный, в сравнении с сухопутными войсками, год службы искупался романтикой моря, дальними походами, заморскими портовыми городами, то Василий этой компенсации был лишен. По сути сухопутный, а по сроку службы — морской.

Ни учебку, ни флот в целом он не вспоминал потом нигде и никак — ни в беседах, ни в рассказах, ни в дневниках. «Василий считал, что годы службы прошли для него даром. Он так и не написал о флотской службе ни одного рассказа», — вспоминал сослуживец и друг Василий Ермилов [Каплина, Брюхов: 117].

Каким-то эхом можно считать флотский ремень, бляхой которого Витька Борзенков из рассказа «Материнское сердце» разбил милиционеру голову. И все. Можно предположить, что Шукшин не успел написать о своей службе, но он не делился воспоминаниями даже с друзьями и родными.

Возможно, Василий Макарович считал, что гордиться особо нечем. Моряк должен рассказывать о море, а он и Балтику, и Черное море видел только с берега. Когда его просили поведать о флоте, он всегда вспоминал один и тот же эпизод. «Помню один его рассказ. Однажды стало ему плохо на палубе. То ли приступ аппендицита, то ли язвы. Было это в шторм. И врач велел везти его срочно на берег. Он показывал рукой, как поднимали волны шлюпку, как прыгал вдалеке берег: "Вот так раз и вверх, а потом вниз проваливаешься. А боль — прямо на крик кричал: "Ребята, ребята, довезите!" Стыдно, плачу, а не могу, кричу. А они гребут. Не смотрят на меня, гребут. Довезли..."» — вспоминал Игорь Хуциев.

В письмах домой о службе было мало, почти ничего. Всего сохранилось девятнадцать писем. Они считались утерянными при переезде Марии Сергеевны из Сросток в Бийск, но нашлись на чердаке ее дома 7 января 2002 года и были опубликованы в восьмитомном собрании сочинений: двенадцать писем матери, шесть сестре Наталье и одно Марии Шумской.

Из письма Наталье Зиновьевой (осень 1950 года): «У меня дела не блестят. Пусть тебя это не тревожит, дорогая сестра. Есть вещи, которые трудно даются уму постороннему. А вообще — все в порядке». В ноябре 1951 года опять же сестре: «О себе рассказывать решительно нечего» [Шукшин 2009: 8, 206]. Это его позиция: «Однажды я поклялся никому и никогда не рассказывать о себе. Смотри, я даже матери ничего не говорю. А знаешь, как это трудно. Она, бедная, уже и не спрашивает теперь...» — писал он Тале в декабре 1950 года [Шукшин 2009: 8, 200].

Исследователи объясняют эту неразговорчивость тем, что радиоотряд — секретная часть, а Шукшин и вовсе имел особые допуски. Надо помнить, что это начало 50-х, сталинские годы. Но причиной вполне могло быть и обычное для такой ситуации отчуждение, знакомое каждому, кто служил: он жил своей жизнью, в своем круговороте событий, с писаными и неписаными правилами, все это объяснять сестре и матери так долго, что уже и незачем.

Пару раз, явно в ответ на опасения матери, сообщил, что ведет трезвый образ жизни: «Я ведь не пью. Я уж писал об этом, но очень хорошо знаю: ни ты, ни она (сестра. — Примеч. автора) не поверили этому» (август 1950 года); «Вот ты бы посмотрела на нас. Такие все умные, трезвые» (ноябрь 1951-го).

Имен сослуживцев, командиров в письмах нет, но они все же известны. Севастопольский журналист Анатолий Марета из флотской газеты «Флаг Родины» в 1977 году нашел Николая Шмакова, командира отделения, в которое зачислили Шукшина. Потом отыскались и другие: Владимир Жупына, который прибыл на крейсер «Лукомский» вместе с Шукшиным; Валентин Мерзликин, непосредственный наставник, к нему Шукшина назначили подвахтенным; Александр Маевский, сослуживец; Василий Ермилов, старшина второй статьи.

О Ермилове разговор особый. Он был старше по званию, служил дольше, но они с Шукшиным сдружились. Возможно, повлияло то, что детдомовец Ермилов провел годы войны в эвакуации на Алтае, в Славгороде. Кроме того, оказалось, что они оба родились 25 июля. Ермилов вспоминал: «Я рассказал ему многое о себе, о своем сиротском детстве, о работе, о любви и своих идеалах и убеждениях, которые полностью совпадали с его взглядами и убеждениями. Единственно, что я чувствовал, а иногда в душе было неспокойно, что я отстаю от него образованием...» [Ульянова].

Ермилов с его «доброй, большой, отзывчивой душой» стал прототипом Пашки Колокольникова из фильма «Живет такой парень». Он рассказывал, что, когда смотрел ленту, плакал: «У меня слезы текли, я видел, что Пашка Колокольников — это я. Хорошо зная меня, Шукшин наделил чертами моего характера своего героя и в рассказе, и в жизни...» [Каплина, Брюхов: 118].

Все они были дети войны, и жизнь их многому научила.

По воспоминаниям Николая Шмакова, Шукшин быстро влился в коллектив: «Освоился и обжился он в нашем коллективе быстро, быстро освоил азы несения вахты и управления техникой. В отделении Василия Шукшина уважали <...> Несмотря на отсутствие большого опыта, нес радиовахты наравне с лучшими специалистами. Вскоре он повысил классность, его назначили на должность старшего радиотелеграфиста, присвоили звание старшего матроса». Шмаков пишет, что Шукшина звали «Макарыч». По его словам, Шукшин «сразу обратил на себя внимание своей серьезностью, взрослостью. Был исполнителен, трудолюбив, работал молча, сосредоточенно». В работе Шукшин, по воспоминанию Шмакова, подбадривал себя словами: «Знай работай да не трусь!»¹

Владимир Жупына рассказывал, что Шукшин поначалу произвел на него впечатление «мрачного и на редкость молчаливого парня» [Гришаев 1987: 88]. Но потом освоился и оказался другим: «хотя и немного замкнутым, молчаливым, но по-деревенски добрым, чутким и отзывчивым человеком».

Жупына упоминал, что какое-то время — с весны до лета 1952 года — их с Шукшиным койки стояли рядом. Спали они на втором ярусе. По словам Владимира, «как самые молодые» — видимо, со своими тремя годами службы (а у Жупыны два с половиной) они и правда были молодыми, многие отслужили на флоте по семь лет. Александр Маевский спал на нижнем ярусе.

Аппаратура размещалась в землянках, выступавшая над землей верхняя часть которых была выложена из песчаника. Работали на радиоприемниках «Пурга-КВ», «Пурга-СВ». Особенность этой техники состояла в том, что каждые три часа непрерывной работы требовалось менять аккумуляторы. Прозевал — выпал из эфира.

Из письма Валентина Мерзликина можно узнать распорядок: вахта — шесть часов, после чего двенадцать часов довольно условного отдыха (политзанятия, учебные занятия, хозяйственные работы, личное время, чтобы написать письма и хоть сколько-то поспать, и снова вахта.

Примечания

1. Строка из стихотворения Н. Некрасова «Школьник».