Главная / Публикации / Т.А. Пономарева. «Потаенная любовь Шукшина»

Кто видел Шукшина последним

Неведомыми путями приходит к народу весть, что он понят, уважаем, чтим, любим и что художник, воспевающий историю, культуру, судьбу родных людей, именно тот, кого они ждали.

Ответом на все вопросы были всенародные проводы Шукшина, память о нем, не замутненная именно в среде простой, в низах, куда чиновник просто не спускается с высоты поднявшей его власти. И он, этот чиновник, которого так боялся всю жизнь Василий Макарович, даже и подозревать не мог, какие молнии и громы ходят в народной гуще, какая печаль там царит, какой душевный траур охватывает сердца, преданные Василию Макаровичу.

Подтверждением моих мыслей и служит документальная запись рассказа одного представителя этого невидимого, многоликого, взыскующего фронта Шукшина.

...Случай свел меня с Пименом и Василисой Премудрой — так называли Софью Ивановну соседи и служащие комбината бытового обслуживания, где она работала. Иногда добавляли и другое — Сократ, на что Софья Ивановна обижалась:

— К пережиткам прошлого никакого отношения не имею.

Собрав почти все из публикуемого в периодике о Василии Макаровиче, Софья Ивановна, когда заходила речь о нем, такие подробности из биографии Шукшина любопытным выкладывала, что все диву давались: и откуда что берется?

Ей все время хотелось написать Шукшину письмо, подробное, исповедальное, как на духу, все рассказать о себе, о том, как Василий Макарович скрасил ее одиночество, какое потепление произошло в ее женской, нелегкой судьбе.

Через день работала на комбинате бытового обслуживания, выдавала чистые простыни, полотенца и другие необходимые принадлежности в номера, где были в одной комнате парилка, в другой — шестиметровый бассейн. И кого только не встречала здесь Софья Ивановна, всех перечислить времени не хватит. Из мира кино клиентов особо выделяла. От них-то и узнавала неизвестное из жизни и творческой судьбы Василия Макаровича.

А тут — бах! — умер. Умер Шукшин. Гром грянул среди ясного неба.

Товарки по дому и работе спрашивали о последних днях жизни Василия Макаровича. Из газет вычитала — был под Волгоградом, умер на пароходе в каюте. А она не верила: что-то не так, не то.

На панихиду в Дом кино отпросилась с работы безболезненно, потому что сослуживцы благодаря Софье Ивановне были самыми ярыми поклонниками Шукшина. Они поручили ей даже возложить к гробу Василия Макаровича прощальный венок от их организации.

Отстояла часовую очередь. Но перед самым носом вход в Дом кино перекрыли, а венок велели положить на грузовую машину, где лежала гора таких же. На такси помчалась на Новодевичье кладбище.

Ни разу не видела Софья Ивановна этого человека, как говорится, «живьем» и дала себе слово любой ценой увидеть Шукшина, хотя бы в гробу, положить на грудь кисти калины, за которыми специально съездила в осенний подмосковный лес.

Море людей теснилось у Дома кино, не меньше и на кладбище — протолкнуться нельзя было.

Какой ценой прорвалась Софья Ивановна к красному гробу, одному богу известно.

— Кто его последним видел? — тихонько спросила у соседа с надеждой узнать побольше.

— Не знаю. Спросите на киностудии, — одними губами ответил человек, смахнув скупую слезу с небритой щеки, и отвернулся от женщины, отрешенно и угрюмо глядя поверх человеческих голов.

«Сердешный ты наш!» — вздохнула судорожно Софья Ивановна, провожая взглядом плывущий над толпой гроб.

Сосед небритого, наоборот, был нервно возбужден, не переставая, болтал, и, прислушавшись, Софья Ивановна уловила — говорит не о чем-то постороннем, про Шукшина.

— В холерный год это было. Помнишь, арбузы, помидоры и другую овощ горами на юге жгли! А Василь Макарович под Астраханью натуру выбирал для Стеньки. Разин-то с монахами местными был в дружбе. Жил Шукшин в гостинице, забыл уж ее название. Сам знаешь, ездить мне приходится много, всего не упомнишь. А тут в Астрахани какое-то областное совещание. В здании напротив. Машины туда одна за другой подъезжают. Люди всякие важные собираются. А Шукшин в домашних тапочках на босу ногу неподалеку сидит на краю канавы и наблюдает все это.

— Чего он в этой канаве делал?! — грозно спросил небритый.

— Отдыхал, — засуетился маленький его товарищ. — Отдыхал. А что, нельзя? Там ведь асфальта нет, земля в канаве-то. А Василь Макарович без нее не мог, понимать надо. Ноги болели от асфальтов-то, оттого и носил тапки в свободное от работы время, а в другое — сапоги. Кирзовые. Не хромовые, заметь. Кирзовые-то — они покрепче. И вот сидит он так на краю канавы, а мимо люди, машины! И никто на него никакого внимания! А все кого-то ждут. Толпятся и в здание не заходят.

— «Внимания!» — рассердился не на шутку небритый, просто закипел весь и тут же остыл, флегма сработала. — Много ему было внимания-то! У нас ведь оно — чаще после смерти.

— Да погоди ты! Сидит это он так, а тут бежит какой-то заполошный человек, — продолжал суетливый, — прыг через канаву, запнулся за ноги Шукшина, побежал дальше, а Василь Макарович: «Погодь! Вернись». А тот в ответ: «Да иди ты! Мы тут Шукшина ждем, должен быть на вечере профсоюзных деятелей и как сквозь землю провалился. Не видал случаем?» — «Вот и вернись, — говорит Василь Макарович. — Ты за ноги Шукшина запнулся!» — И захихикал, довольный произведенным эффектом, заозирался по сторонам очевидец астраханских событий.

— Балаболка! — коротко отреагировал небритый, похожий на кактус. — У вас все такие на киностудии?

— Не все. Есть и такие, как Шукшин, — обиделся дружок, даже отвернулся для пущей убедительности своего недовольства.

И решила Софья Ивановна устроиться на эту самую киностудию, чтобы разузнать побольше о Василии Макаровиче. Быстро рассчиталась с работы, не объясняя никому причины, и явилась в отдел кадров киностудии.

Встретила Фенько длинная и худая как жердь женщина с явной сумасшедшинкой в глазах. Спросила:

— Знакомый кто есть?

— Где? — не поняла Софья Ивановна, подумав: «Видно, пытают насчет забугорных дел».

— Да на студии-то?

— Нет. А что?

«Жердь» смерила Софью Ивановну с ног до головы таким взглядом, что просительнице все стало ясно.

Натолкнулась в коридоре у автомата с газированной водой на беременную женщину в белом халате, который уже не застегивался на животе: видно, вот-вот она должна была разрешиться от своего благодатного бремени. Встретились они взглядами и прочли друг у друга в глазах одно и то же — озабоченность.

— Обидел кто? — спросил «белый халат».

Софья Ивановна, вздохнув, кивнула. И поделилась своей неприятностью. Поверила сразу незнакомке: лицо было приветливым, располагающим.

— Мне что, рожать в этой кастелянной? — вдруг завопила негодующе женщина. — Как это нет работы? А на мое место? Я ж не могу уйти из-за того, что никого не находится на мое место. Всем подавай артисток, режиссеров, директоров, а в кастелянную — никого. Ну-ка пошли, я сейчас такое устрою этой Фанере Милосской!

И устроила — дым столбом стоял в отделе кадров от этого разговора. Фанера Милосская, она же начальник отдела кадров, не глядя подала Софье Ивановне «листок учета» и больше ни о чем не спросила.

Вживалась новенькая сложно в незнакомый коллектив: все было странным, причудливым, не то что в прачечной, где каждый человек вроде родни — весь на ладони, как в шукшинской сибирской деревне.

Исподволь Софья Ивановна пыталась выяснить, кто же последним видел Шукшина. Говорили разное: кто Бурков, кто Тихонов, кто Бондарчук. Ничего нельзя было понять. У каждого была своя версия, а это наносило простоте взглядов Софьи Ивановны непоправимый ущерб.

А тут фильм о Тиле Уленшпигеле начали снимать. Массовка большая потребовалась. Не хватало людей. Всех подряд подбирали — монтажниц, осветителей, костюмеров — и одевали в нищих гезов. Грязные, драные ходили по коридорам как пугала огородные: на студии от них шарахались даже виды видавшие киношники. И Софья Ивановна гуляла в каком-то допотопном рванье и смеялась в трюмо своему нелепому виду — кино и не до того доводило людей!

Один доброхот ответил Софье Ивановне на ее вопрос о Шукшине, что Василия Макаровича видел последним самый старый гез с полосатым чулком на ноге и с другим таким же на голове. У геза, кстати, оказался самый длинный нос на киностудии.

И до этого человека Софья Ивановна добралась потихоньку и однажды тронула сзади за кончик полосатого чулка на голове (он болтался возле лопаток), поманила за собой. Актер с длинным носом, из-за которого, хотя был, несомненно, талантлив, он далеко так и не пошел, неожиданно ответил:

— Да, я видел Шукшина последним!

— Говорят, Василий Макарович погиб из-за тромба в ноге, которую распарил перед этим в бане?

— Какой тромб? — вытаращил изумленно глаза «старый гез». — И какая баня? Было жарко, как в бане. Осень-то больно ядреная стояла! Устал он шибко. Василий Макарович ведь все годы работал на износ, а тут в ответ: у нас план, график сдачи горит! Он мог ведь махнуть на все и уехать, а вот остался. Именно эти два дня и доконали человека! Ночью крик — Светка-помреж завопила. Кстати, она тоже видела последней Шукшина. Вбежали мы в каюту, а он лежит, бедолага, рубаха чуть расстегнута на груди, рукой за сердце держится, словно просит: «Погоди, дружище, останавливаться, я еще многое не успел досказать».

— Вы заслуженный артист или народный? — осторожно поинтересовалась Софья Ивановна, невольно проникаясь симпатией к этому отзывчивому и словоохотливому человеку.

— Я почетный артист всех грандиозных массовок, начиная с «Броненосца «Потемкин» и кончая «Уленшпигелем». Сами знаете, даже мизгирь, пока доберется до потолка, не раз соскользнет со стены на пол и упадет. Так и Шукшин, пока добрался до потолка своего, сердце износил до основания. Оно ведь у него было, как у столетнего старика. Анатомы сказали, что и умереть-то он должен был не в сорок пять, а в сорок. На чем держался пять лет, никто не ответит. Да тут еще постоянно: «Куда прешь в кирзовых сапогах!» И барьер очередной перед грудью. Брал он, брал эти барьеры-то, да и надорвался. Двух дней не дали! Именно двух дней ему и не хватило, чтоб еще прожить столько же.

И затянулся дымом жадно длинный «старый гез», вытер полосатым кончиком чулка-колпака нос, загасил сигарету о деревянную подошву и зашумел на ассистента:

— Это в каком вас вузе учили, чтоб нищие тезы смотрелись, как трагедии Шекспира?! Нищие гезы — это смех и веселье назло слезам. — И бесшабашно прошелся на руках среди бегающих по павильону инкубаторских кур, цесарок, гусей, ишаков, без которых невозможно было, конечно же, представить в кинофильме изображаемых фламандцев.

Все стало ясным для Софьи Ивановны. Ровно десять лет следила она за творчеством Василия Макаровича Шукшина, ровно столько же она внутренне писала ему письмо. И все не находила нужных слов. А тут села в уголок, за какую-то крашеную бочку, и слова сами полились.

Уважаемый Василий Макарович! Сынок наш дорогой! Долго ты шел к сердцу народному, и времени у тебя было мало, и отдыхать тебе не давали, и барьеры на пути ставили: «Мол, куда ты в кирзовых сапогах!», но об эти ноги то и споткнулись, да носом в землю. Ткнулись когда в нее, поняли, чем пахнет родная наша кормилица. И все перед нею равны — и вельможа, и бродяга, и сват, и брат. Как в бане. Ты ведь деревенский. Знаешь, что это такое. Низкий тебе поклон от осиротевшей земли. Она тебя помнит и чтит.

И унесла Софья Ивановна утром на Новодевичье кладбище свое послание, положила среди цветов, которые не убывали и зимой на этой дорогой и священной могиле.

А кастелянша, работавшая на киностудии, разрешилась вскоре мальчиком и назвала его по настоянию Софьи Ивановны Васей. И эта Софья Ивановна видела последней Шукшина! Мой вывод подтвердит вся наша улица и баня, в которую Фенько вернулась все в той же должности.

 
 
Яндекс.Метрика Главная Ресурсы Обратная связь
© 2008—2024 Василий Шукшин.
При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна.