«В России сотни Шаляпиных...»

Шукшина постоянно осаждали «орды» так называемых друзей, которым он не смел отказать в гостеприимстве. Эти «друзья» не щадили его здоровья, времени, авторитета. Писать Василий Макарович вынужден был по ночам. А утром — съемки, министерства, Госкино, издательства, киностудии.

«Друзья» занимали гостиную, жена и дети — спальню. Что оставалось Шукшину? Писал, как правило, на кухне.

Когда ночью просыпался кто-то из гостей и входил к Василию Макаровичу, он, не глядя, показывал рукой на холодильник: мол, бери, что хочешь, только не мешай работать.

Особенно много липло к Шукшину во время гонораров. Но когда кончались деньги, все исчезали. И в часы трудные этих «друзей» рядом тоже не бывало. В такие минуты не однажды с губ Шукшина срывалось:

— Как трудно в городе! Какие ненадежные здесь люди. Как тяжело открытому человеку в этом жестоком мире.

Многое к этому времени Василий Макарович успел переосмыслить, придя к определенным выводам: приехав в город, кроме приобретений, он многое потерял. И потому Шукшин спешит предупредить сельского жителя, что город не только полон соблазнов, но и подлинных разочарований:

Я мог бы долго говорить, что те мальчики и девочки, на которых он с тайной завистью смотрит из зрительного зала, — их таких в жизни нет. Это — плохое кино. Но я не буду. Он сам не дурак, он понимает, что не так уж славно, легко, красиво у молодых в городе, но...

Но что-то ведь все-таки есть! Есть, но совсем другое. Есть труд, все тот же труд, раздумья, жажда много знать, постижение истинной красоты, радость, боль, наслаждение от общения с искусством.

Но неискушенного человека всегда манило за горизонт — посмотреть на неведомые земли, моря и разноликих людей, свои возможности испытать, чтоб постигнуть в конце жизни, что самое главное — оно рядом.

А вот настоящие-то друзья не афишировали себя. Невидимые, незнаемые, небольшая горстка в стольном городе, они бескорыстно любили Шукшина, не требуя ничего взамен. Ведь добро только тогда добро, когда его делают бескорыстно. К ним Василий шел безбоязненно и всегда находил душевный прием и сочувствие. В любое время дня и ночи. Где пригреют, там и дом. Как кутенок, утыкался носом в это тепло, зная, здесь его не предадут. В исключительный миг отогревающейся души любил верных людей до разрыва сердца, до самозабвения, мог о них говорить часами.

Неустроенный, неприхотливый, с четырнадцати лет знавший, что такое тяжелый труд, Василий от простой мелочи — незначительного внимания к себе — приходил в волнение.

Заболел радикулитом. Мучился от болей, пронзающих спину. Люся Пшеничная, которая хлопотала некогда об утверждении Шукшина на картину «Тихий Дон», видя его страдания, взяла и сшила байковый стеженый пояс. Стесняясь своего поступка, передала незаметно Василию. Когда Шукшин развернул сверток, Земеля увидела смятение и беспомощность на лице друга, глаза, которые медленно заплывали крупными слезами. И молодая женщина вдруг поняла, что Василий мало видел добра в жизни, что и теплом человеческим тоже обделен. Благодарные слезы в глазах Шукшина она помнит до сих пор.

Он знал про Люсино неудачное замужество, при встрече обязательно останавливался, какая бы величина ни шла с ним рядом:

— Ну как, Земеля, дела? Как жизнь?

Садились где-нибудь в сторонке от слишком любопытных глаз, чтоб поговорить, согреть друг друга хотя бы словом. Людмила Андреевна Пшеничная готова была служить этому человеку даже на расстоянии, только бы знать — жив, здоров, цел и невредим.

Василий всегда помнил доброту и верность этой женщины, уважал ее честность и дружеское, почти сестринское, расположение к себе. Ни разу Земеля не воспользовалась знакомством с Шукшиным в корыстных целях. Несколько раз Василий Макарович приглашал Людмилу Андреевну поработать с ним на очередной кинокартине, но всякий раз получал решительный отказ.

Другие не терялись. И давно сделали карьеру. У Люси были свои жизненные принципы. Они стоили уважения Шукшина. А это уже немало.

Был случай, подчеркивающий особо великое доверие Василия Макаровича к Людмиле Андреевне. Шукшин примчался к ней на квартиру перед отъездом, получив уже паспорт для выезда за рубеж, чтоб передать деньги:

— Для матери. Отправлять некогда. Приеду из командировки, отвезу.

Что-то в это время у них с женой немного разладились отношения, была какая-то семейная ссора.

А мать присылала в Москву алтайские целебные травы, будучи в гостях, распаривала и прикладывала их к усталому телу сына. Но он предпочитал наезжать к ней в Сростки, где Мария Сергеевна готовила отвары для больного его сердца и желудка, продлевала как могла, жизнь родного дитяти, который за недолгие, казалось, годы успел износить себя до основания. И надо было видеть, каким беспомощно-трогательным становился рядом с Марией Сергеевной Шукшин, выполняя все просьбы и пожелания матери. А они были неприхотливы и только на пользу дорогому сыночку.

Сложность семейных отношений не могла не сказываться и на родне Шукшина, которую всегда как мог он старался поддержать, иногда и в ущерб семейному бюджету. Здесь были свои крайности, о которых можно только догадываться. Да и Лидию Николаевну понять можно, поскольку семейный быт в основном ложился на ее плечи, а богатств особых ни у того, ни у другого не было, вот и приходилось иногда быть «прижимистой», чтобы не оставить собственных детей голодными.

Василий Макарович интересовался проблемой «личности и массы». Создание образа на экране считал самым трудным делом. Актер должен при этом быть личностью, как и режиссер, взявшийся за постановку, режиссер, подобный Герасимову, Ромму, Бондарчуку.

Артист Иван Рыжов, вспоминая о Шукшине, не однажды говорил:

— Величайшей личностью всех времен и народов считал Ленина. Всегда поражался, как один человек мог сделать так, что миллионы перестали верить в Бога. Думаю, он когда-нибудь прикоснулся бы и к ленинской теме, потому что много об этом говорил.

Пройдет много времени, и Земеля, друг бесшабашной юности, встретит еще раз Шукшина на Киностудии им. Горького. Разговаривая, зашли попутно в раскрытые двери комнаты: Василию что-то нужно было выяснить там. Полюбовались на большую фотографию Шаляпина, висевшую на стене. Здесь некогда располагалась киногруппа Марка Донского, собиравшегося ставить фильм о знаменитом русском певце, как раз после закрытия шукшинской картины о Степане Разине. Но автор сценария Галич покинул Советский Союз, а Донской запустился с фильмом о Крупской.

Люся запомнила тот последний, значительный разговор.

— Когда вижу Шаляпина, чувствую — свой, родной, — сосредоточенно о чем-то думая, тихо сказал Шукшин Люсе. — Люблю этого человека.

— Я уверена, ты сможешь сделать о нем хороший фильм, — поддержала Василия Земеля.

— С ума сошла! Он же певец...

— Спеть можно и под фонограмму.

— Настоящий артист не должен петь под фонограмму. По двигающимся мышцам лица любой профессионал сразу поймет — фальшь. А Шаляпина второго у нас нет.

На что Земеля возразила с юношеской запальчивостью, что в ней всегда нравилось Василию:

— Да в России есть сотни Шаляпиных! Надо только поискать.

В разговоре раза три возвращались к имени Федора Ивановича Шаляпина, и Люся поняла, что Василия мучает судьба великого русского певца. В руках у Земели был пакет с мандаринами. Протянула все. Василий невольно рассмеялся:

— Давай три.

Один мандарин съел:

— Остальные — дочкам.

Не исключается возможность, что Василий Макарович, будь жив, поставил бы еще три талантливых фильма — о Разине, Ленине, Шаляпине.