«Где же ты раньше-то была?»

Но жизнь шла своим чередом, являя двуликость Януса. Солнечная сторона сменялась сумерками ситуаций, где и звездность Шукшина была бессильна перед суровостью буден. По-прежнему он вынужден был в домашних тапках спускаться в лифте со своего поднебесного этажа на землю, чтоб пройти к соседствующей с домом телефонной будке — позвонить кому-то или куда-то. АТС, несмотря на разного рода ходатайства, начиная с директора Киностудии им. Горького, не ставила на квартире жизненно необходимого Василию Макаровичу телефона, хотя почти в каждой квартире дома по проезду Русанова, 35 они были.

Помню, как в гости к нам приехал детский писатель Юрий Качаев, с которым Шукшин оживленно разговаривал весь вечер. Видно было, что Василий Макарович отдыхал, а я настраивала гитару. Когда зазвучало

И разыгрались же кони в поле... —

Шукшин смолк, сжался, словно готовился к прыжку, опустив голову, с удивлением вслушиваясь в то, что выдавали струны гитары и мой голос. Закончила, глядя на Василия Макаровича вопросительно и напряженно, ожидая, что он скажет.

— Повтори! — Не то приказ, не то просьба.

Я повторила, воодушевленная шукшинским желанием. А Василий Макарович вдруг сказал:

— А слова-то мои! Возьму я твою песню в фильм о Стеньке. Ты мне запиши ее на магнитофонную ленту.

И посмотрел тепло в мою сторону. Его лучистые, «ссекающие» глаза светились вселенской добротой и радостью.

В разговоре выяснилось, что появились строки стихотворения «И разыгрались же кони в поле» у Василия Макаровича в юношеском возрасте. Человеческая природа как бы предвидела его неурядицы, неуспокоенность души.

Некогда Артюр Рембо, семнадцатилетний поэт, приехав из глухой провинции Франции в Париж, успел уже написать знаменитое, давшее ему мировую славу стихотворение «Пьяный корабль», предсказав им провидчески Парижскую коммуну и собственную страшную судьбу.

— У меня, между прочим, еще кое-что есть.

И Шукшин начал читать стихотворение о пахаре, его сохе, русской земле, что-то былинное, исконное, несомненно шукшинское, неповторимое и яркое.

— Оно нравилось даже Белле Ахмадулиной!

И улыбнулся широко, озорно и заговорщицки.

Поддаваясь его настроению, струны моей гитары начали невольно выводить старинную сибирскую плясовую. А Шукшин вдруг выскользнул на середину комнаты, надел кепку, сдвинул ее залихватски на ухо, вставил один палец в карман, а остальные оттопырил с вывертом, присвистнул по-разбойничьи, в глазах его сверкнула молния, и пошел по кругу, вскинув другую руку, как крыло, над головой, ногами выделывая немыслимые выкрутасы. Примерно такие же я видела во время пляски братьев Заволокиных на семидесятилетии поэта Виктора Бокова. Поэт пригласил их из Новосибирска, чтоб порадовать искушенную московскую публику явлением новой яркой индивидуальности и даровитости сибирского края.

Посещая не однажды родину Василия Макаровича, братья Заволокины издали сборник «Частушки родины Шукшина». Именно так пел частушки в Сростках некогда сам Шукшин, так плясал сейчас разудало, огненно, высекая каблуками веселые, сумасшедшие искры. Ему было хорошо, это видели все. И этим «хорошо» он желал поделиться с окружающими. Здесь были свои. Здесь некого было стесняться. Здесь его знали и понимали. Среди таких людей он вырос.

В краткую минуту передышки я сказала, что написала «Колыбельную» для его дочери Ольги. Лицо Василия Макаровича просветлело, стало мягким и добрым:

— Ну-ка, спой!

...Спи, чужая дочка. Завтра под окошко
Олененок голубой тайно прибежит.
Уведет тебя он звездною дорожкой,
А метель веселая след припорошит.
Оленька-Оленька,
Наш цветочек аленький,
Медвеженыш белый,
Девочка тайги,
Я целую бережно
Хохолок твой маленький,
Баю-бай, Дюймовочка,
Сказка леса, спи.

Василий Макарович слушал с удивлением, даже брови чуть приподнялись, в конце покрутил головой и ударил кулаком по коленке:

— Где ж ты раньше-то была? Я б эту «Колыбельную» мог в «Странных людях» или в «Печках-лавочках» применить. Но все равно хорошо. Запиши мне вместе с той, на мои слова которая. Впереди — целая жизнь.

Не записала я ничего. Не спешила, ибо уверовала в магию шукшинских слов: «Впереди — целая жизнь».