«Ну, Васька, ты даешь!..»

У Шукшина появилось время, чтобы восполнить пробелы в своем образовании — он жадно принялся за чтение. Да и Михаил Ромм не дремал: продолжал иезуитски составлять ему «списки» отечественной и зарубежной классики, с которыми следовало познакомиться не только Василию Шукшину. Ромм обнаружил малограмотность и пробелы в образовании и у других своих студентов. Это были для Василия Шукшина последние списки. Почти все книги из списков разных своих «опекунов» Василий Макарович помнил. Многие авторы в них повторялись.

— Я бы теперь и сам составил кому-нибудь списки — так я в них уверовал, так им благодарен, и книгам, и людям, — говорил позже Шукшин. — Попробуйте мысленно окинуть нынешнее книжное море — тревожно за молодых пловцов. Книги выстраивают целые судьбы... или не выстраивают.

Судя по судьбам многих предшественников и самого Шукшина — все-таки «выстраивают»!

Михаилу Ромму была важна яркая индивидуальность, неповторимость. И в этот год он набрал, как позже убедился мир кино, людей, не похожих друг на друга и даровитых.

Но главное, что происходило с моим героем в стенах ВГИКа, раскрывает сам Шукшин:

...В институт я пришел ведь глубоко сельским человеком, далеким от искусства. Мне казалось, всем это было видно. Я слишком поздно пришел в институт — в 25 лет, — и начитанность моя была относительной, и знания мои были относительными. Мне было трудно учиться. Чрезвычайно. Знаний я набирался отрывисто и как-то с пропусками. Кроме того, я должен был узнавать то, что знают все и что я пропустил в жизни. И вот до поры до времени стал таить, что ли, набранную силу. И, как ни странно, каким-то искривленным и неожиданным образом я подогревал в людях уверенность, что — правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал, вперед знал, что своими бесконечными заявлениями об искусстве подкараулю в жизни момент, когда, ну, окажусь более состоятельным, а они окажутся несостоятельными. Все время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного.

У каждой личности, как правило, есть антиподы. Один любит белое, а другой — красное. У одного, как, например, у Тарковского, начитанности, образованности было, как говорится, выше крыши, чем он даже раздражал экзаменаторов, а позже — педагогов, другой, типа Шукшина, а таких в институте были единицы, разочаровывал своей непритязательностью, незнанием элементарного, что любой человек из элитного общества усвоил с пеленок. Но дело в том, что Шукшин, помимо жизненного опыта, имел яростное желание передать эту правду творчески!.. Известно же, настоящий талант — это то, что не могут делать другие.

Шукшин не вписывался в среду кинематографа того времени. Оператор Александр Саранцев проясняет подробности того, что сделало Шукшина «нерасшифрованным»:

Конфликт с подобной публикой, со всем, что она собой представляла и несла в жизнь, у Шукшина обнаружился очень рано, вероятно, еще и до ВГИКа. Одно совершенно ясно, что во ВГИКе с первого курса, а может, еще и с абитуриентских лестничных ступенек этого учебного заведения, конфликт этот обострился окончательно, стал и социально и этически вполне осознанным.

Вне этого конфликта — нет Шукшина. Писателя. Режиссера. Актера.

С первых шагов в институте, с первых эпизодов и этюдов, работая в профессиональном кино, Шукшин пошел иным путем, чем те, которых он обозначил «китами» или «интеллигентствующими мальчиками».

В нем позже дали знать о себе и народная культура, и неповторимый запас знаний жизни, и нравственное обостренное чутье.

Обращаясь к изначальному, традиционному, как всякий русский писатель, он открывал своему читателю и зрителю нечто, чего тот и предполагать не мог, в самом незначительном, простом явлении. Так другие художники открывали людям алые паруса там, где они не должны появляться, и выращивали ярко-алые розы даже в январском снегу.

Ни разу до того не соприкасаясь с жизнью кино, Шукшин не мог знать степени авторитета встреченного некогда на набережной Москвы-реки человека, считая главным в кино — артистов. И, поступая во ВГИК, не воспользовался выгодным знакомством, как это делали многие «ловцы имен».

Став студентом, увидел однажды в коридорах давнего знакомого, тут же выяснил, кто это такой. И каково же было изумление Шукшина: им оказался известный кинорежиссер Иван Пырьев, ставший первым «крестным отцом» Василия Макаровича Шукшина в кинематографе.

В год их памятной встречи, когда Василий — бывший матрос возвращался из армии домой, у Ивана Пырьева действительно были серьезные неприятности в кино, и даже газета «Советская культура» прошлась по его адресу довольно критически и резко. А доверить свои переживания Пырьев посмел только случайному человеку.

Василий был старше многих на курсе. Большинство поступали во ВГИК сразу после десятилетки. Но, как позже писал в газете «Советская культура» известный кинорежиссер Сергей Федорович Бондарчук, не было среди работников кино начитаннее Василия Макаровича Шукшина. Шукшин имел знания почти энциклопедические. Увы, такое достижение — результат огромных усилий, желание не отстать от других, а кое-кого и опередить.

Да и как свидетельствует редактор последнего авторского фильма Шукшина «Калина красная» Сергиевская, «нерасшифрованный Василий Макарович, ведущий окопную жизнь, в итоге оказался человеком чрезвычайно образованным, особенно в области отечественной литературы и истории. Ко всему прочему, позже собрал огромную библиотеку».

— Конечно, само по себе это еще ничего не значит — у многих большие библиотеки, да не все читано, — рассказывает Ирина Александровна. — А Василий Макарович был известный пожиратель книг, он читал все... В 1973 году, когда мы с ним часто общались, под запретом были русские религиозные философы. Шукшин раздобывал их произведения из-под полы и вникал. Бердяева я первый раз получила от него с пометкой на полях. Это была ксерокопия, которую он где-то достал. Вообще философией увлекался. И не только русской...

Многие и предполагать не могли, что Шукшин, в отличие от других не бравировавший своей образованностью, иногда мудро потрафлял снисходительности тех, кто не хотел принимать его всерьез.

Не случайно он позже скажет так:

— Это не интеллигентность — много и без толку говорить, так и сорока на колу умеет. Интеллигентность — это мудрость и совестливость. Это, очевидно, и сдержанность, и тактичность. Мне один человек посылает письма со сценариями и пишет: «Ну, Васька, ты даешь. На три письма не ответил!» Не буду отвечать: от такого «родного», «нашенского» меня уже воротит. Хоть возраст-то надо уважать — мне сорок четыре года. Даже в деревне никто не обращается к сорокалетнему — «Васька». Это уж и себя не уважать.

Человеческое достоинство прямо относится к интеллигентности.

Будь Мария Шумская более житейски опытной, знала бы, что столица так просто человека не отпускает, но сибирская девушка осталась романтическим идеалистом, не от мира сего. Посылала мужу деньги, ждала так преданно и без тени сомнений, как могут ждать только провинциальные девушки, выросшие вдали от соблазнов цивилизованного и машинизированного мира. Ведь в те времена нравственные и моральные устои были выше, особенно в деревнях, где еще сохранилось русское начало и где до сих пор верят в нерушимую любовь и в Бога, несмотря на некогда утверждаемый атеизм и взрываемые церкви. И любовь, и Бог для этих земных людей неразделимы. Не случайно же в крестьянских домах сохранялись иконы в самое суровое время большевизма (не путать с социализмом и коммунизмом), когда из сознания человека искоренялось само понятие, что он создание божье. Именно в домах, где присутствовала гласно или негласно неземная субстанция, обязательно над кроватью висит коврик, на котором изображены два белоснежных лебедя, плывущих на фоне местной природы. Художник всякий раз учитывал эту особенность — украинский ли пейзаж, сибирский или средней полосы России. И был тот коврик постоянным напоминанием о лебединой любви, а еще о глубоких корнях, уходящих в Древнюю Русь, называемую некогда Лебедией. Не знать было Марии, что разрушительная власть города подступит однажды и к ее родной обители и что однажды для нее наступят черные дни.

А пока она, как и Василий, повышала образование, готовилась стать преподавателем немецкого языка.