Заключение

Неутихающий интерес современных читателей и современных ученых к богатому художественному наследию и драматической судьбе В.М. Шукшина свидетельствует об актуальности и ценности творчества этого выдающегося художника слова.

Рассмотрение малой прозы В.М. Шукшина, классика русской новеллы, в контексте современности — это тот объект и тот ракурс, которые необходимы сегодня, в пору катастрофических утрат нравственности и духовности, а также в пору потерь литературоведением ориентиров и ценностных критериев при анализе художественных явлений.

Контекстуальное рассмотрение творчества писателя вообще не может быть исчерпывающим, оно, разумеется, по необходимости избирательно, так что в «случае Шукшина» приходилось в какой-то степени ограничивать анализируемый материал Тем не менее мировоззрение такого художника, который выступил как «голос поколения» 1960—70-х гг. и как протагонист будущей России, необходимо было представить целостным и подробным.

«Крестьянин потомственный, традиционный», как декларировал свое творчество и жизненное кредо В.М. Шукшин, прожил нелегкую жизнь, и жизнь несправедливо короткую, но ушел, оставив после себя богатое творческое наследие и пример творческого поведения в социуме как жизнь бунтаря, бойца.

Показательно, что даже заведомо проигрышную ситуацию — учебу в зрелом возрасте — он смог обратить в свою пользу: к примеру, русскую и мировую классику, а также лучшее в философии, эстетике, культурологии и публицистике он усвоил, будучи не обремененным идеологическими штампами и максималистскими клише советского обществоведения, тем более что во ВГИКе, в сравнении с другими вузами Москвы, Ленинграда, была возможность познакомиться с достижениями западной эстетики, культурологии, с запретной по тому времени литературой и была относительная свобода дискуссий. Вот почему с середины 60-х годов вплоть до своей трагической кончины В. Шукшин, как мы теперь понимаем, выступал вовсе не как бытописатель, но как «родитель» какого-то «нового бытия», в том числе бытия нового сознания, которому даже в последние десятилетия Советской власти было отказано в самостоятельной жизни.

В его художественном сознании через замечательную образную структуру прозы (в первую очередь через лучшее в его прозе — новеллистику) были актуализированы вечно «простые» вопросы бытия: «Что с нами происходит?! Как человеком быть и остаться? В чем высший смысл жизни человека? «Куда нам плыть?» Мы только сейчас (и благодаря Шукшину также) начали понимать, какие лукавые ответы давала на эти вопросы советская официально-массовая идеология, как мы сами были рады «обманываться»! Целая армия «научных коммунистов» (большинство из которых сейчас и капитал приобрели, и приличия соблюли), легионы «литературоведов в штатском» готовили и раздавали красивые лозунги и рецепты «неизменно превосходных результатов», «ускоренного» счастья и благополучия. Ответы на «простые» вопросы были просты, как та простая «правда», которая, заметим вновь, хуже воровства.

«Нас похваливают за стихийный талант», — саркастически писал Шукшин в своей рабочей тетради. Ясно, что роль победителя в «смотре художественной самодеятельности» (пусть и во всесоюзном масштабе) Шукшина ни в коей мере не прельщала. Для участи прирученного Системой «выходца из народа» он был слишком «самостоятелен — это черта таланта» (определение М.И. Ромма, выдающегося режиссера, руководителя мастерской, сыгравшего огромную роль в образовании Шукшина и в становлении его как художника). Недаром А. Михалков-Кончаловский (во многом антипод Шукшина) в своих воспоминаниях с восхищением говорит о цельности, мощи Шукшина-художника, который напоминает ему гениального прадеда — «сибирского казака» Василия Сурикова. Именно такой художник мог создать тип нового героя русской литературы — бунтовщика, «бесконвойного», «чудика», бескомпромиссно отстаивающего свое право на свободу жить в своем Доме, обустраивая Россию.

Шукшин вырабатывал у своих читателей сознание того, как «надо человеком быть»: его герои выстрадали, что главные ценности жизни — это свобода и соборность, единение, а художник обеспечил творческий акт своих читателей через конструирование автокоммуникаций «автор — герой — читатель».

Разумеется, недругов, не-почитателей и не-читателей Шукшина тоже немало. Они считают его «пророком нищих духом», певцом ушедшей натуры и отказывают в праве на искусство.

Но, на наш взгляд, даже то «принципиальное» не-чтение его книг, а в особенности горячее неприятие шукшинского творчества и пылкое возражение Шукшину со стороны, допустим, современных сторонников «чистого искусства», поборников постмодернистских холодных экспериментов или (крайности сходятся!) неистовых ревнителей традиционализма — все это парадоксально свидетельствует о высокой степени талантливости Шукшина-художника.

Живая энергетика текстов Шукшина идет прежде всего от того, что они основаны не на максималистском описании реальности, а на обеспечении автором-минималистом сложнейших взаимодействий текста и реальности/ирреального.

За внешней непритязательностью, простотой шукшинской прозы и лучшего в ней — новеллистики скрыты замечательные (глубинные) смыслы, которые живут, благодаря качественно выполненным текстам художника, чьим раскаленным пером двигали боль, гнев, сострадание и любовь, а при этом страсти были переплавлены в Литературу на основе новой эстетики — через эксперимент, творческое бунтарство и парадокс.

В центре своих эстетических воззрений Василий Шукшин поставил фигуру Пахаря, сознательно культивируя глубокие эмоциональные впечатления детства и юности, прошедших в лоне сибирской (алтайской) природы, сельского уклада жизни, народной нравственности. Другим не менее мощным источником шукшинской эстетики является его читательская и зрительская культура, сочетающаяся со склонностью к активной теоретической саморефлексии (недаром сам он сравнивал свой путь в искусство с судьбой Джека Лондона и его героя Мартина Идена). И, наконец, третий источник — это личностный фактор: психология оригинальной, художественно одаренной самобытной культуры и самодостаточной личности, которая чрезвычайно сложно и интересно вписалась в культурный контекст 50—70-х гг. XX века и даже (заставив себя уважать и с собою считаться) в элитарную столичную среду.

И все это было скреплено осознанной принадлежностью Шукшина к поколению «детей времен справедливых войн», благодатному поколению, отличающемуся верностью избранным идеалам и мужеством в их отстаивании. Со времен античности и до наших дней к ним относят Софокла и Еврипида, Пушкина и Лермонтова, Шукшина, Высоцкого и Андрея Тарковского. Все они из поколений, взрослевших в годы великих испытаний, но и в годы великих побед.

При изучении эстетики Шукшина необходимо видеть поэтому прежде всего последовательную и глубокую систему его воззрений, ориентированную на то, чтобы «открывать прекрасное в жизни и идти с этим к людям». Но надо видеть и стремительно эволюционирующее стремление художника к углублению, «осерьезниванию» идеала, к осмеянию «непростоты», лжи и фальши во времена предощущений катастрофизма бытия.

Сила переживаний духовных и нравственных идеалов, которые мыслились Шукшиным как абсолютные и непререкаемые, такова, что столкновение этих идеалов с реалиями конца XX века (а в читательской рецепции и с реалиями начала третьего тысячелетия!) обретает в его творчестве чрезвычайно острые драматические формы и рождает охранительный трагикомический пафос его прозы. «Старомодный модерн» выступает здесь как стратегия текста.

«Самые шукшинские новеллы» — это тексты резко новаторские — экзистенциальные, с использованием принципов эстетики минимализма, парадокса и эксцентрики. В механизм смыслообразования своей малой прозы, кроме того, Шукшин активнейшим образом вводил фольклорные жанры, например, анекдот, пожалуй, самый продуктивный и «живучий» жанр фольклора. Но, безусловно, он понимал, что беда для общества, если истина будет доказываться только анекдотами. Так что, используя потенциальные возможности жанров, смеховой культуры, осуществляющей посредническую роль между напряженной идеологией Системы и спонтанным народным началом, а также учась у нее легкости в сочетании с общей медитативною функцией, Шукшин создает ценностное «реальное» переживание — образ. Благодаря артистизму нарратора читатель активно участвует в творческом акте, ибо ему нравится так мгновенно ориентироваться во времени и пространстве, стремительно «соображать и жить в определенном ритме» (Эльдар Рязанов о сути современного искусства). А главное: Шукшин актуализировал через медитативность мифопоэтику и прагматику народной смеховой культуры — нужный ему генеративный мотив в сюжете новеллы, ибо ценностное переживание осуществляется здесь за счет «вертикального» движения сознания, иерархизирующего прежнюю (сложившуюся) систему: сознание в шукшинской новелле проясняет собственные ценности, отделяет подлинное и главное от содержаний и мотивов, «нелегально», в обход высокой нравственности, занявших в жизни человека место, не соответствующее их цене и смыслообразующим потенциям.

Шукшин брал на себя особую роль человека культуры. В конечном счете он оценивал всего человека (перед таким смехом, каковой есть в его новелле, все равны) как мудрый и скорбный философ, тогда как многие литераторы, модные и продвинутые юмористы-сатирики зачастую работают только с той или иной «функцией» человека цивилизации.

В конечном счете, понимаем мы сегодня, по совокупности своего творчества Шукшин срезал и своих модных оппонентов, и своих не-читателей.

В нарративе шукшинской новеллы возникает эффект экзистенциальной смехотерапии и эстетический потенциал дидактики умолчаний, ибо вся система выстроена для сохранения в читателе чувства стыда и обязательного стремления к идеалу, чтобы человек не перестал быть человеком. По Шукшину, «нравственность есть Правда». И целительный смысл его писаний вырабатывается через противостояние лжи, которою, «как коростой, покрыта Россия». Унаследовав и развивая «мессианский энтузиазм» русской классики, до конца дней своих Шукшин вырабатывал в себе психологию и качества бойца, борца с пошлостью и ложью, так что масштабность осмысления им общекультурных проблем и бытийных коллизий придавала акту познания в его текстах качества эстетического феномена. Авторская интенция здесь такова, что акт познания сливается с актом оценки, шукшинская тайнопись и кодирование сложных смыслов синтезированы с экспрессией высказываний и эмоциональной насыщенностью текста, становящегося ценной целостностью, произведением искусства. Через атмосферу недосказанности, намеков, ассоциаций читатель «осязает» направленность художественной идеи и энергетику образной структуры (Белла Ахмадулина определила взгляд Шукшина-художника как «осязающий суть» вещей). Исследователи называют три основных составляющих языковой (художественной) концепции Шукшина, которую сам он реализовал в художественных текстах: «магия слова», «краткость» и «живой язык». Одной из самых ярких черт его идиостиля является воплощенный «здесь и сейчас» случай творимого слова — речи. Вот почему при чтении минималистских текстов Шукшина возникает стойкое понимание того, что эмоция в художестве не «тоже идея» (Г. Гуковский), но идея, равноценная и в то же время противоположная логически оформленной мысли, ибо невербальные подсказки, эмоциональные «внушения» автора чуть ли не главное дело в этой системе «мерцающих смыслов и сложных эмоций» (И. Роднянская).

Свежесть восприятия его текстов вырабатывается с помощью неожиданного, как бы не отягощенного контекстом взгляда на реалии быта и бытия, на искусство, на политику, на идеологию и философию, в конечном счете на то, как «надо человеком быть» и что делать, чтобы обрести веру и «собрать нацию заново».