Г.В. Кукуева. «"Драматизированный" диалог у В.М. Шукшина»

Прямая речь персонажей всегда была особенно важна и интересна В.М. Шукшину: «В конце концов, мы ведь так и составляем понятие о человеке — послушав его. Тут он не соврет — не сумеет, даже если захочет», — замечал он [1].

Диалог движет повествование в рассказах Шукшина, предопределяет характеры героев. Установка на зримое изображение отличает шукшинскую манеру письма, основывающуюся «на соединении прозы, театра и кинематографического видения» [2. С. 92], и выдвигает на первое место драматизированный диалог, который, органично соединяя элементы сценичности и театральности, выполняет характерологическую функцию: высвечивает образ героев и их речевое поведение в общении («Артист Федор Грай», «Вянет, пропадает», «В профиль и анфас», «Даешь сердце!», «Змеиный яд», «Космос, нервная система и шмат сала», «Крыша над головой», «Микроскоп», «Миль пардон, мадам!», «Свояк Сергей Сергеич», «Срезал», «Танцующий Шива», «Чудик» и др.). Достаточно показателен в этом отношении диалогический фрагмент из рассказа «Миль пардон, мадам!»: —

«Домой Бронька приходит мрачноватый, готовый выслушивать оскорбления и сам оскорблять. Жена его, некрасивая толстогубая баба, сразу набрасывается:

— Чего как пес побитый плетешься? Опять!..

— Пошла ты!.. — вяло огрызается Бронька. — Дай пожрать.

— Тебе не пожрать надо, не пожрать, а всю голову проломить безменом! — орет жена. — Ведь от людей уж прохода нет!..

— Значит, сиди дома, не шляйся.

— Нет, я пойду счас!.. Я счас пойду в сельсовет, пусть они тебя, дурака, опять вызовут! Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За искажение истории...

— Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.

— Смеются, в глаза смеются, а ему... все божья роса. Харя ты неумытая, скот лесной!.. Совесть-то у тебя есть? Или ее всю уж отшибли? Тьфу! — в твои глазыньки бесстыжие! Пупок!».

По сравнению с обилием оскорбительных обращений к мужу (пес побитый, дурак беспалый, харя, скот лесной, пупок) речь Броньки, оформленная краткими фразами пренебрежительного характера («пошла ты», «дай пожрать»), соответствует проигрываемой им роли «лесного скота», равнодушного и безразличного к конфликту.

Ситуация, лежащая в основе речевой структуры рассказов Шукшина, драматическая «сшибка» характеров, установка на самораскрытие персонажей позволяют говорить об особой роли ситуативного диалога и диалога непонимания.

Ситуативный диалог представляет собой составную часть разворачивающейся в рассказе ситуации, как, например, в «Микроскопе»: «Андрей с сожалением оторвался от трубки, уступил место сыну. И жадно и ревниво уставился ему в затылок. Нетерпеливо спросил:

— Ну?

Сын молчал.

— Ну?!

— Вот они! — заорал парнишка. — Беленькие...

Отец оттащил сына от микроскопа, дал место матери.

— Гляди! Воду одна пьет...

Мать долго смотрела... Одним глазком, другим.

— Да никого я тут не вижу».

Реплики героев рассказа носят ситуативный характер: «вот они, беленькие», «никого не вижу» (кто они, о ком идет речь?), «воду одна пьет» (кто пьет?). Данный тип диалога выполняет сюжетообразующую функцию. Сигналы элиптичности, глаголы и стоящие при них конкретизаторы, маркирующие в авторских ремарках поведение персонажей (с сожалением оторвался от трубки, жадно и ревниво уставился, нетерпеливо спросил, заорал, оттащил), зримо воссоздают все детали ситуации.

Диалоги непонимания в рассказах Шукшина сигнализируют о парадоксальности ситуации («Артист Федор Грай», «Боря», «Змеиный яд», «Игнаха приехал», «Сапожки», «Срезал», «Штрихи к портрету» др.). Данный тип диалога оказывается одной из тех речевых форм, которые служат раскрытию внутренних переживаний героя. Как правило, персонаж, провоцирующий подобный диалог, примеряет на себя определенную маску, сопровождает свою речь атрибутами игровой эксцентрики: «вечный плут — Елистратыч» («Крыша над головой»), «мастер спора — Глеб Капустин» («Срезал»), «шизя — ветфельдшер Козулин» («Даешь сердце!»), «Иван-дурак, прощающийся с печкой» («В профиль и анфас»). Содержательное «рассогласование» реплик в диалоге непонимания обостряет «сшибку» характеров. Рассмотрим фрагмент рассказа «Штрихи к портрету»:

«— Нет, нет, вы ответьте: в чем всеобщий смысл жизни? — Князев подождал ответа, но нетерпение уже целиком овладело им. — Во всеобщей государственности. Процветает государство — процветаем и мы. Так? Так или не так?

Сильченко пожал плечами. Но согласился — пока, в ожидании, куда затем стрельнет мысль Князева <...>.

— Не понимаю, чего вы хотите сказать, — сердито заговорил Сильченко. — То холм, то бревно какое-то. Вы приехали отдыхать?

— Приехал отдыхать.

— Что же, значит, бросил бревно по дороге? Или как... по-вашему-то?

Князев некоторое время смотрел на Сильченко проникновенно и строго.

— Вы что нарочно, что ли, не понимаете?»

Как видно из приведенного примера, сознание персонажей «лежит в разных плоскостях»: Сильченко наслаждается отпуском, рыбалкой, для Князева важнее «активный отдых и целесообразное мероприятие».

Функциональная нагрузка диалога непонимания предопределяется парадоксальностью коммуникативной ситуации, в которую вступают два типа личности: конфликтный и импульсивный. Конфликтный тип — ведущий — доминирует в разговоре, нарушая его логику, импульсивный тип — «раб ситуации» — характеризуется быстрой сменой точки зрения, что ведет к обострению столкновения персонажей.

В сферу влияния диалога входят все композиционно-речевые формы, организующие речевые партии повествователя и персонажей. Результатом диалогизации, то есть «приема, состоящего в сознательном придании говорящим монологической речи свойств диалогической речи» [3], является интеграция голосов автора, героя и второстепенных персонажей.

Сложному преобразованию подвергается внутренняя речь героя, представляющая собой стержень речевой структуры большинства рассказов («Алеша Бесконвойный», «Беспалый», «Осенью», «Письмо», «Сураз», «Страдания молодого Ваганова», «Чередниченко и цирк» и др.). Введение во внутренний монолог элементов диалога как знаков реальной или гипотетической речи повышает драматичность конфликта героя с окружающими и с самим собой, как это происходит, например, в рассказе «Сураз»: «"Счас толканет" — опять подумал. И вдруг ясно увидел, как лежит он, с развороченной грудью, раскинув руки, глядя пустыми глазами в ясное утреннее небо... Взойдет солнце, и над ним, холодным, зажужжат синие мухи, толстые, жадные. Потом соберутся всей деревней смотреть. Кто-нибудь скажет: "Надо прикрыть, что ли". Как? Тьфу! Спирька содрогнулся. Сел. "Погоди, милок, погоди. Стой, фраер, не суетись! Я тебя спрашиваю: в чем дело? Господи! — отметелили. Тебя что, никогда не били? В чем же дело?! — В чем дело? — спросил вслух Спирька. — А?"».

Сложность монолога конструктивно подтверждается тем, что сознание героя воспроизводит предполагаемые диалоговые реплики «необозначенных» персонажей: «Кто-нибудь скажет: "Надо прикрыть, что ли"». Постепенное вычленение внутренней речи, оформленное посредством графических и лексических маркеров и ее трансформация в диалог героя с самим собой обостряют драматичность не только внешнего конфликта, но и внутреннего, возникшего в сознании Спирьки: «Я тебя спрашиваю: в чем дело?»

Проникновение диалога в авторское повествование проявляется в глубоком взаимодействии речевых линий повествователя и персонажей. Монолог повествователя разрушается за счет цитатных включений «чужого» слова, реализуемого разными композиционно-речевыми формами. Обратимся к текстовому фрагменту: «Два дня он не работал в колхозе: субботу и воскресенье. И даже уж и забыли, когда это он завел себе такой порядок, все знали, что этот преподобный Алеша "сроду такой" — в субботу и в воскресенье не работает. Пробовали, конечно, повлиять на него, и не раз, но все без толку. Жалели вообще-то: у него пятеро ребятишек, из них только старший добрался до десятого класса, остальной чеснок сидел где-то еще во втором Так и махнули на него рукой. А что сделаешь? Убеждай его, не убеждай — как об стенку горох. Хлопает глазами... "Ну, понял, Алеша?" — спросят. "Чего?" Что же он делал в субботу? В субботу он топил баню. Все. Больше ничего».

Начало авторского монолога соответствует объективной манере повествования. Однако постепенно речь автора диалогизируется благодаря взаимодействию с субъектно-речевыми сферами героя, «необозначенных» персонажей. Повествование о главном герое перерастает в рассказ, излагаемый от лица этих персонажей. Стилизованная сказовая речь поглощает авторскую, возникает синтез речевых планов. Бессоюзные и парцеллированные конструкции («Жалели вообще-то: у него пятеро ребятишек»; «В субботу он топил баню. Все. Больше ничего»); субъективно-экспрессивная лексика («выпрягался», «преподобный Алеша»); фразеология («махнули на него рукой», «как об стенку горох», «хлопает глазами») демонстрируют выразительность разговорной речи.

Полифункциональность диалогических единств в рассказах В.М. Шукшина трансформирует его малую прозу — эпическую по своей природе, в прозу с элементами сценичности, театральности, сценарной техники письма.

Литература

1. Шукшин В.М. Проблема языка // Шукшин В.М. Я пришел дать вам волю: Роман. Публицистика. Барнаул, 1991. С. 370.

2. Козлова С.М. Поэтика рассказов В.М. Шукшина. Барнаул, 1992. С. 92.

3. Артюшков И.В. Внутренняя речь и ее изображение в художественной литературе (на материале романов Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого). М., 2003. С. 316.